Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
Шрифт:
— Дикий зверь под влиянием человека, — перебил его Штаудэ, — становится ручным! Двадцать с лишним лет, день за днем, ни на минуту не забывая о том, что передо мной лесная волчица, я приручал ее, и вот результат — предан! Не за тридцать сребреников, нет, по таксе коммунальных услуг!..
Луиза прижалась к стене не дыша…
— Что вы говорите, — так же робко
— «Я уверен»! — передразнил его прелат. — Где она? Быть может, подслушивает у порога? — Широко распахнув дверь, Штаудэ бросил испытующий взгляд на лестницу.
Луиза прижалась к стене не дыша, закусив губы. Прелат хлопнул дверью и продолжал.
— «Я уверен»! — еще раз повторил Штаудэ. — Давайте, господин Вейзель, уточним некоторые вопросы. В сороковом году, надеюсь, память вам не изменила, в страсбургской церкви святого Фомы, подле надгробия Морица Саксонского, состоялась встреча рядового рыцаря «Камло дю руа» [8] и некоего аббата. Организация предложила вам закрыть часовую мастерскую в Страсбурге и в качестве политического эмигранта бежать в Западную Швейцарию. Вы помните, я вручил вам тогда десять тысяч швейцарских франков и несколько писем, в том числе к президенту акционерного общества «ОРБЭ». Уже тогда фюрер готовился к вторжению во Францию. Мы знали, что политическая эмиграция хлынет волной через границу Швейцарии. Нам были нужны свои, проверенные люди, вокруг которых могли бы группироваться политические противники нового порядка в Европе.
8
«Камло дю руа» («Королевские рыцари») — фанатическая организация католиков фашистского толка, тесно связанная с гитлеровской политической разведкой.
— Я точно выполнил все указания организации, — проронил Вейзель.
Это было сказано так тихо, что за гулкими ударами сердца Луиза едва расслышала эти слова, эту новую для себя, рабски угодливую интонацию мужа.
— Ваши услуги получили достойную оценку, — согласился прелат. — А гестапо удалось ликвидировать многих неугодных нам политических деятелей. Сейчас речь не об этом, вернемся к вашей жене.
Луиза вспомнила всех тех, кого в эти дни приютил у себя Люсьен Вейзель: пылкого Бастида Ферье, его убили на улице Ла-Шо-де-Фон; лионскую ткачиху Жанну Клюазо, она была сброшена с поезда под Невшателем; Жака Пюи, партизана, бежавшего, как и она, в Швейцарию, закололи ножом в постели. Их было много, этих «неугодных политических деятелей», как сказал Штаудэ, теперь это она понимала. Скорбной вереницей в эти мгновения все те, кого она знала, прошли перед ее глазами, рождая не печаль, нет — гнев! Гнев, от которого не хватало дыхания, и в сжатых кулаках ногти впивались в ладони.
— В сорок четвертом году, — продолжал Штаудэ, — было ясно, что война проиграна и политика завтрашнего дня требовала от нас уже тогда закладки фундамента будущего реванша. Нам нужно было во всех рабочих и коммунистических организациях располагать своими, проверенными людьми с безупречной репутацией. Когда Маргарита Арно появилась в Швейцарии, ничего не стоило убрать ее с нашей дороги, но новая политика требовала и новой тактики. В будущем антифашистка Арно могла сделать для нас больше, чем рота моторизованной пехоты. Вы помните, Вейзель, организация предложила вам жениться на этой девушке, убрав с вашего пути Марселя Лорана…
Приложив глаз к щели подле дверной петли, Луиза наблюдала
— Прошло десять лет. Все это время мы разрешали вашей жене заигрывать с «Вуа увриер», этим листком левого крыла социалистов. Мы хотели сохранить ее старые связи с участниками движения Сопротивления во Франции, считая, что влияние семьи и церкви в нужный момент обеспечит нам контроль над ее мыслями и той розовой писаниной, что она поставляет газете. Я был настолько уверен в этом, что поддержал ее желание поехать от «Вуа увриер» в Советскую Россию. И что же? Волчица снова просыпается в ней, я это вижу по ее глазам, по ее мыслям, по первым заметкам на страницах газеты. Я перестаю верить ей. Она предаст нас!
— Святой отец, но Луиза ничего не знала о донесении агента, для нее это была только картина, обыкновенный пейзаж…
— А если вы раскрыли ей эту тайну, — перебил его Штаудэ, — если, наконец, картина показалась ей подозрительной и она сообщила об этом советской контрразведке?
— Это предположение оскорбительно…
— Оскорбительно? — угрожающе переспросил Штаудэ и пошел прямо на Вейзеля, схватил его за ворот пиджака, притянул к себе и…
Раздался настойчивый звонок у парадной двери.
Пользуясь этим, Вейзель вырвался из рук прелата, оправил смятые борта костюма и крикнул срывающимся голосом:
— Эмма! Эмма, звонят! Проклятая девчонка, никогда ее нет на месте!
Вейзель вышел из холла в вестибюль и вскоре вернулся с почтальоном, который нес в одной руке, придерживая культей другой ампутированной руки, тщательно упакованную посылку с голубой этикеткой воздушной почты.
— Посылка для фрау Вейзель, — доложил он, поглядывая с вожделением на коробку с американскими сигаретами.
Перехватив взгляд старика, Вейзель сунул в карман его куртки несколько сигарет, сказав:
— Фрау Вейзель работает у себя наверху, не будем ее беспокоить. Знаете, святой отец, наш милый, старый Франц потерял руку еще под Верденом в шестнадцатом году…
— Добрая, старая гвардия! — поддержал его Штаудэ.
Старик выдал посылку, которая быстро перешла в руки прелата, подал письмо и накладную для расписки хозяину дома.
Когда почтальон вышел бравой походкой и за окном раздался треск его мотоцикла, прелат сорвал с посылки веревку и, приподняв каминными щипцами крышку ящика, вытащил картину.
Увидев знакомый пейзаж в руках Штаудэ, Луиза осторожно, стараясь не скрипнуть ступенькой лестницы, поднялась в детскую и, задернув портьеру, в изнеможении прислонилась к двери. В эти минуты ей казалось, что вот так, закрыв своим телом дверь, она прочно отгородила своего ребенка от мира лжи, лицемерия и подлости.
По мере того как проходило состояние крайнего напряжения, в ней пробудилась потребность к действию.
«Если там, в России, — думала она, — разобрались в том, что собой представляет картина Штаудэ, они будут считать это искариотской платой за искреннее гостеприимство».
Луиза вышла из детской. На площадке, сообщающейся с ее комнатой, и лестнице все еще было темно. Сквозь фрамугу над дверью в ярко освещенном холле она увидела прелата, склонившегося над картиной с лупой в руке.
«Странно, — думала она, — в Штаудэ, казалось бы. есть все для того, чтобы считать его человеком: разум, глубина мысли и широта души, мужество, сила духа и дружеское тепло. На самом деле все это — средства мимикрии, способность менять цвета окраски, чтобы незаметно вползти в человеческую душу…» Она вошла в свою комнату и села за стол.