Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
Шрифт:
— Был. Полковник Мазур мне демонстрировал приборы, — ответил Никитин.
— Видали? Силища какая! — с чувством гордости произнес Ведерников. — Мы секрет «Аргуса» должны сохранить, Федор Степанович, обязательно сохранить, — повторил он. — Я вот о чем: у нас на заводе несколько тысяч рабочих, вы человек новый, трудно вам будет разобраться… А что, если мы вам подсобим? У нас тут хорошего народа много…
Никитин собирался было ответить, но дверь опять распахнулась, и вошла секретарь. Она притворила дверь, прислонилась к косяку и решительно заявила:
— Михаил Нестерович,
— Это что же, она вас сама просила за нее заступиться?
— Как же! Такая попросит, — не то с завистью, не то с сожалением сказала женщина и отвернулась.
— Ладно, Екатерина Павловна, я ее судить не собираюсь. У меня дочь Дусе ровесница. Скажите ей, пусть подождет.
Екатерина Павловна, недовольно пожав плечами, вышла.
— Вот вы, Федор Степанович, — обратился к нему Ведерников, — с людьми хотели знакомиться, посмотрите нашу Дусю Жаркову. Такой номер учудила — диву даешься! Пересядьте сюда, пожалуйста, чтобы не смущать ее, — сказал он, указывая на кресло в глубине комнаты.
Ведерников приоткрыл дверь в приемную и позвал Дусю.
Никитин увидел ту, что назвала Филатовой Екатерина Павловна и Жарковой назвал парторг.
В кабинет вошла молодая женщина в белом халате, стройная, высокая, с наивными и в то же время дерзкими глазами. Она сдернула с головы белую косынку, и Никитин увидел ее золотистые волосы, заплетенные в косы и уложенные на висках.
— Ну, садись, Евдокия Петровна. — Ведерников указал ей на кресло возле стола.
Она опустилась в кресло и, разглаживая на колене косынку, спросила:
— Звали, Михаил Нестерович? — Голос у нее был глухой, но в нем дрожали тонкие, звонкие ноты, словно весенняя капель. Так и не получив ответа, она вскинула на секретаря быстрый взгляд и сказала: — Величаете меня Евдокией, да еще Петровной… Неужели я и вас обидела?
— Я когда из армии пришел, тебе лет семь было? — неожиданно спросил Ведерников..
— Вроде семь… — настороженно ответила Дуся.
— Эка ты вымахала! Пожалуй, что со мной одного роста, — в раздумье сказал он.
— Росту длинного, а ума короткого, одно слово — баба! — Она вздохнула так, что на столе взлетела и перевернулась бумажка.
— Это ты-то баба? — с усмешкой сказал Ведерников и после паузы добавил: — Баба против своей доли и голоса поднять не смела. Безропотно побои сносила, детей рожала. Жила без радостей, без всякой надежды на лучшее будущее. Баба у мужичьего хомута за пристяжную шла, но воз тащила на себе. А ты? Хороша баба! — Помолчав, мягко, но настойчиво он сказал: — Рассказывай!
— Все равно, Михаил Нестерович, не буду я жить с Жарковым! — сказала она упрямо и, словно печать, приложила к столу ребро ладони.
— Мы с тобой сколько дружим?
— Много…
— Стало быть, друзья мы старые?
— Старые.
— Ну и говори по старой дружбе.
— А чего говорить-то? — Помолчав, Дуся вскинула на секретаря взгляд и еще глуше сказала: — Я когда еще в школе училась, лицо обморозила. Дали мне для лица крем, «Амбра» назывался. Мне запах этого крема так понравился,
Наступила пауза. Дуся разглаживала косынку на колене, Ведерников сосредоточенно рассматривал свою ладонь.
— Когда я назад оглядываюсь, — продолжала она, — мне любовь моя таким белым южным цветком кажется, только теперь я знаю, что это такое… Мне десять лет было, когда вы к нам в детдом пришли; говорили нам о том, каким должен быть человек — сильным, гордым, красивым. Помню, тогда парень один спросил: как же ему, некрасивому, жить? А вы ответили, что реч о душевной красоте человека. И еще вы говорили о подвиге, о Зое, о Лизе Чайкиной, о труде… Много я тогда думала о красоте души человеческой, мечтала… Нет, не могу я Жаркову простить… Не могу…
Сначала Дуся всхлипнула, затем, уже не сдерживаясь, разрыдалась, закрыла лицо косынкой и выбежала из кабинета.
На мгновение Ведерников растерялся, но, увидев остановившегося в дверях Никитина, сказал:
— Я слез у нее никогда не видел. Стало быть, обижена. Оскорблена. — Он снял трубку телефона и назвал номер. — Забалуева? Здравствуй, это я, Ведерников. Ты можешь подняться ко мне? Прошу, Пелагея Дмитриевна. — Положив трубку на рычаг, он подошел к окну и, видимо забыв о Никитине, смотрел, как Дуся вышла из здания и быстрым шагом шла к проходной. Ветер раздувал полы ее белого халата, открывая подол голубого нарядного платья. Вспомнилось и зеленое бумазейное платье, в котором он привез ее из Солнечногорска много лет тому назад.
В кабинет вошла пожилая женщина, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, и выцветшими светлыми глазами.
— Здравствуй, Пелагея Дмитриевна, — сказал он. — Это товарищ Никитин, он интересуется рядом вопросов. А это Пелагея Дмитриевна, заместитель председателя завкома. Прошу тебя, — обратился он к Забалуевой, — покажи Федору Степановичу все наше производство. В режимные цеха у него имеется допуск.
— Когда начнем? Сегодня? — спросила она.
— Чем скорее, тем лучше, — ответил Ведерников и добавил: — Ты, Пелагея Дмитриевна, поговори с Дусей Жарковой. Я пробовал, да у меня ничего не получилось.
— А ты как считаешь, семью надо сохранить? — спросила она.
— Тут, Пелагея Дмитриевна, с готовым решением подходить нельзя. Конечно, хотелось бы семью сохранить, но… Посмотри сама по обстоятельствам, если действительно он обиду нанес, оскорбил ее человеческое достоинство — не настаивай. У нее характер гордый, независимый, будешь гнуть — того и гляди, сломаешь. Словом, ты своих девятерых воспитала, тебе видней.
Никитин и Забалуева вышли из двухэтажного домика, где разместились завком, комсомольский и партийный комитеты, перешли улицу, миновали Доску почета и через проходную вошли на территорию завода. Осмотр цехов они начали с подвала, где сортировались штампованные заготовки стекла и в мелких ящиках уходили наверх для новых операций.