Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
Шрифт:
В это время Никитин шел по улице Ленина, был он здесь один раз днем, в первый день своего приезда. Сейчас вечерело, серые тени ползли по деревьям. На клумбах возле домов одуряюще пахнул табак. Через открытые окна доносились звуки вальса — по телевизору передавали «Лебединое озеро».
Никитин шел и думал: «Было бы хорошо, если бы в жизни, как у Шекспира: злодейские дела вызывали бы гневное возмущение природы — неистовый ветер, ослепительные взрывы молний, раскаты грома… А то вот как сегодня: теплый вечер, благоухает табак, звучит лирический вальс,
Без труда Никитин нашел дом, в котором жила Холодова, и поднялся на третий этаж. Так же, как и в первый раз, дверь была приоткрыта. Он вошел в переднюю и повесил шляпу на вешалку. Вера Павловна в уже знакомой позе сидела у окна. Она поднялась к нему навстречу, поздоровалась и пригласила к столу, где шумел чайник, накрытый стеганым петухом.
— Что это у вас дверь открыта? — спросил Никитин.
— Я вас ждала. Думала, был человек один раз, еще заплутается, — разливая чай, ответила Холодова.
Заметив взгляд Никитина, брошенный на детскую кроватку, объяснила:
— Сына отвела к соседке, чтобы не мешал. Квартира однокомнатная, кроме меня и Димки, здесь никто не живет. Нам не помешают, — закончила она и выжидательно замолчала.
Тишина стала тягостной. Понимая, что больше молчать нельзя, Никитин сказал:
— Тимофей Холодов был убит! Мы знали об этом еще до кремации, но не могли, не имели права опровергнуть версию самоубийства. Нужно, чтобы преступник был уверен в том, что смерть Холодова не вызвала никаких подозрений. В противном случае убийца насторожится и, быть может, заметая следы, уйдет.
— Но эта посмертная записка…
— Эта записка лишь часть большого письма, написанного Холодовым в Комитет госбезопасности.
— Война? — почти беззвучно спросила Холодова.
— Да, война. Сначала ошибка, потом… Вера Павловна, вы можете быть спокойны: это пятно Холодов смыл своей кровью.
— Чем я могу помочь вам?
— Вы можете мне помочь, но при условии…
— Я понимаю.
— По профессии вы токарь-фрезеровщик? — спросил Никитин.
— Да. Седьмого разряда.
— Как вы думаете, можно найти достаточно убедительный повод для того, чтобы перевести вас в семнадцатый цех? Вы меня понимаете? Речь идет о таком поводе, чтобы ваш перевод не вызывал никаких кривотолков в коллективе.
Подумав, Холодова сказала!
— В семнадцатом цехе есть только один станок пятишпиндельный гравировальный. Обычно на такой станок ставят работницу не выше пятого разряда. Но, принимая во внимание, что семнадцатый — особо режимный цех, здесь могут руководствоваться не разрядом, а надежностью человека. Я работаю на заводе много лет, член партии. Мне кажется, что, если бы меня перевели на этот участок, это не вызвало бы ни у кого подозрений.
— Тогда, я думаю, что не позже завтрашнего дня вас вызовет к себе заместитель директора по кадрам. Он в курсе дела. Потребуйте расценки, которые позволили бы вам сохранить прежний заработок.
— Вы, пожалуй, научите! — усмехнулась Вера
— А что? Дружба дружбой, а денежки врозь.
— Это устарело, Федор Степанович, раз дружба, стало быть ничего врозь!
Проводила она гостя до двери, но когда рука Холодовой легла на замок, Никитин задержал ее, кивнув на дверь: там слышались чьи-то шаги.
Переждав, он спустился вниз и направился в сторону общежития «Славоградуголь». Впереди него шли две молодых женщины, они говорили громко, и Никитин с интересом прислушался к их разговору.
Та, что пониже, стриженая:
— Если будем обсуждать на бюро, я скажу то, что думаю!
— Например? — Ироническая реплика той, что повыше, в очках, пестром платке, бесформенном платье и в полуботинках на высоких рифленых подметках.
— Например? — повторила, не замечая иронии, первая. — Я поддержу Дусю. Нельзя безнаказанно унижать достоинство человека!
Никитин понял, что речь идет о Дусе Жарковой.
— Ревность — это проявление атавизма, — заявила другая.
— Скажешь тоже, «ревность, атавизм»! Ты, Тоня, чудная какая-то! Мы о чем говорим? О том, что без правды не может быть настоящих отношений. Ложь, как ржавчина, разъедает самые лучшие чувства. А ты башмаки надела самые модные, а мысли у тебя, Тонька, какие-то старые…
Никитин задумался и присел на скамейку.
МАРГАРИТА АРНО
Раньше, до бойкота транспорта «ОРБЭ», рабочих доставляли на границу в автобусах. У шлагбаума проверяли пропуска, отбирали жетоны, и тогда на заставе наступало блаженное время затишья: солдаты играли в макао или ландскнехт и пили разбавленное водой красное вино благодатной Бургундии. А офицер… офицер уходил в деревушку Верипейр, там у него была интрижка с дочерью торговца колониальными товарами.
Со времени объявления рабочими бойкота люди тянулись через заставу, как патока с ложки: они шли группами, в одиночку и, сдавая жетон, проходили шлагбаум усталые, седые от дорожной пыли.
И в этот день, как всегда, дневные смены долго тянулись по дорогам к пограничной заставе. С гор надвигались густые вечерние тени. Пастухи перегнали стадо в долину. Мадлена, дочь лавочника, принарядилась и уже давно выглядывала в окно, поджидая дружка. А в караульном помещении заставы еще не хватало на доске одного жетона.
Офицер перелистал списки рабочих и против номера сто девяносто седьмого прочел: «Эрнестина Ламастер. Работница цеха сборки корпусов. «ОРБЭ». Ле-Локль. Постоянное местожительство: Морто, Фоверне, 15».
— Черт бы ее драл! — выругался офицер. — Осталась одна Ламастер. Пропустишь ее, Питу! — бросил он сержанту, вышел из караульной и отправился в Верипейр к своей Мадлене.
Прошел еще час. Ландскнехт был в разгаре. Сержант небезуспешно метал банк, открывая карты обтрепанной сальной колоды, когда в стену постучал стоящий на вахте солдат.