Слов картавые бемоли
Шрифт:
за печаль и гам,
воспетые в экстазе.
Глумное рифмы многострочье –
прочь,
все раньше, чем слагаемое ночью, –
прочь,
под светом хладозвездных окон –
это
нескончаемо-глубоко.
Сегодня
я
смертельно опечален,
бел как мел,
висков стальные наковальни отстучали, и теперь
ни звука…
Слышу стук я…
Кто там?
Смерть!
«Откройте
Мне голос сиплый.
«Шли б вы!» –
говорю я ей…
И тут,
и там
бежала жизнь,
я здесь, я здесь,
где окажись
спустя пройденную века четверть,
упало тело в блуда вертеп,
споткнувшись о закон глагола,
как правда, непристоен, гол он,
и вот он
я
в чужом стану,
уже покинувший страну,
хоть мысленно и неучтиво
облагороженный мотивом
бежать от инородных мыслей
средь тысяч букв и сотен чисел,
аршином взмыля каждый шаг,
мембраной легкого дыша,
одной-единственной дышавшей,
бежавшей
от всего,
кричавшей;
прокрикан небосвод до йоты
одной разжавшей связки нотой,
как жернов позвонка скрипевшей,
истребовав себя,
испевши,
летев,
упала где-то взаморь;
мой голос в пляске пальцев замер…
Весь мир
закатом
багровел,
пылая,
дулся
боговер,
и, выси щупая,
костер
на мили миль
в тоске простер.
Я не уйду,
и в сердца крипте
когда-нибудь
построчным скрипом
в послезаветном мире новом
воскресну я,
воскресну снова…
Обухом рифмы двенадцатисложным
ударил поэзию-дуру.
Дали
как за убийство – покуда можно
за цензуру.
Об этом
никто
никогда
не напишет
без опаски, без риска,
вот кто я,
вызволяющий поднебесье сибирское
из дебрей секвойи.
Миллионно пролистанный,
социально освистанный
за это –
слишком много истины
декабристой
в куплетах!
Последовали за мной
холодной зимой
два тяжких груза:
жена моя – муза
и рифма –
строкой…
Рельсовым набатом,
звуком вагонных колец
утекла безвозвратно,
конец…
Я полутень
и кто-то полу,
прибитый трехкубовым к полу,
варил на плахе краску дня я,
а сердце,
мысли просклоняя,
уже
и кровь,
приняв иную вязкость,
по мокровениям заерзав,
учило пульс мой ритму Морзе;
я полутень
и кто-то полу,
уже распластанный по полу…
Свисает выше локтя стяг,
и жизнь в абсциссных плоскостях…
Мои худые вены,
простите вы,
как флейта,
вдоль исколоты,
игла – подруга тетивы,
с*ка бестолковая.
Шаткими натянута нервами,
наугад
влекома,
летит, не видя
над курганом тела моего.
Чем сегодня я тебя обидел?
Рука моя все-таки флейта,
на «вы» перед нею я, ниц,
предлагаю, культурно попейте
из бокала по имени шприц.
Не пьет – противится,
может сыграть на флейте-урне
попадется змея-дивица
на фальшивом ноктюрне.
Ты знаешь, нет моей любви преград,
пусть ты в руках чужих резвишься томно,
я каждую неверность мог бы оправдать
в душе своей безапелляционно.
Но не прощу, когда любовь свою
отдашь тому, кто взгляда не достоин,
я каждому посмертно отомщу,
на их могилах жирный крест состроя.
Я б каждый клок бумаги приручил
и, если б надо было, перерезал вены,
не знала чтоб ты вкус других чернил,
кроме багра крови моей верной.
Я б всех на свете ощипал гусей,
чтоб ни один заучка институтский
тебя пером обидеть не посмел
и не назвал сквозь строчки прост*туткой.
…Но, милая, я там тону и тут,
и вместо всей любви твоей сердечной
и вместо рук твоих меня сжимает жгут,
свисая с исхудавшего предплечья…
Знаете,
я шут,
сам себе пляшу,
царя не около,
не около трона,
на голове многострокая
колпачная корона.
Пью чернила,
бью пюпитры,
так сочинил я
стихов килолитры.
…А знаете,
я царь теперь
и удалью царьей
властно мерцаю.
Забрал у правителя
державу и скипетр я,
колпак головитый
золотовитый.
Взял переплавил
в бесполую лаву
в сердца Везувии,
в мысли безумии,
кинул острот
и немного строк,
печалину грусти,
окалину чувства,