Словарь Ламприера
Шрифт:
Председатель продолжал переворачивать страницы:
— Вот все твои чудовища. Ты заточил их в своей книге. И под каждым стоит дата и твоя подпись. Всякий раз, когда ты подписывал свое имя под статьей, мы придвигались к тебе чуточку ближе. Точные описания, точные даты, твое имя. Как ты думаешь, почему Септимус заставлял тебя ставить дату и подпись под каждой статьей?
Теперь у Ламприера уже раскалывалась от боли вся голова. Удар, нанесенный Септимусом, казалось, до сих пор сковывал его тугим ошейником. Он пробормотал: «Септимус?»
— Молодой работник Компании. Он проявил инициативу в трудной ситуации, предложил свою помощь…
Ламприер едва мог уследить за речью председателя. «Обязательно ставь под каждой статьей дату и подпись, это самое главное. Заставь их смеяться, заставь их плакать…»
— … жертвы
«Заставь их платить…»
— Убиты, как сказал бы сэр Джон.
Имя сэра Джона вернуло Ламприера к действительности. Септимус и Кейделл канули в прошлое, обратились в ничто. Сэр Джон, который ловит и вешает убийц и воров. Его имя прозвучало так неуместно в этом обществе, которое всегда презирало закон. Сэр Джон, которому Ламприер солгал в комнате Пеппарда, который провел следствие в заснеженных владениях де Виров, который теперь искал молодого человека, бежавшего с фабрики Коуда в ночь убийства. Сэр Джон искал его, Ламприера.
— Ты — убийца, Джон. Твой словарь доказывает твою виновность.
Ошейник затянулся еще туже, сжимаясь вокруг шеи.
— Ты сам подписал свое признание.
Ламприер схватился руками за края стола. Судьи никогда бы не поверили в это, никогда бы не сочли его убийцей, если бы… Но доказательства были налицо: он был в то время в тех местах, где произошли убийства, он скрывал это, он обманул сэра Джона. («Зачем вы назвали себя Смитом, Ламприер?») И конечно, словарь. Ламприер представил себе, что стоит перед судом — близорукий, нерешительный, нелепый. Конечно, виновен!.. Вероятно, леди и джентльмены, подсудимый был выведен из равновесия внезапной гибелью отца и подозрительными обстоятельствами этой гибели, которую он наблюдал воочию, он был затерян один в огромном городе и решил выместить свою обиду на женщинах, отвергавших его ухаживания… Его повесят. Они повесят его, и вражда между Ламприерами и Компанией будет окончена. Привет тебе, Франсуа. Привет, Джон.
Он снова пережил то ужасное ощущение, когда ему показалось, что парапет на крыше театра уже выскальзывает из-под ног. И лицо Кастерлея снова запрокинулось вверх, словно за спиной Ламприера возник какой-то призрак, наводивший трепет и страх. И снова, уже во второй раз, Ламприер ощутил, как чья-то рука подталкивает его вперед.
— Но ты не будешь болтаться на виселице, Джон.
Кастерлей хотел его смерти. Он попытался убить его на крыше и может опять попытаться. Человек, притаившийся в глубоком кресле, тоже угрожал ему смертью, но в этот момент угроза, бьющая точно в цель, казалось, застыла на месте, сдерживаемая неким мощным давлением… Если бы они хотели его смерти, он был бы мертв уже давным-давно… Но они сохранили ему жизнь ради какой-то цели, которую он теперь пытался понять, отступая все дальше от опасного обрыва, начиная различать слова. Говорили Жак и председатель. Кастерлей мрачно молчал. Эти воспоминания не остановились на рошельской катастрофе, а двинулись дальше, в прошлое, к Пасторо и Адептам Свободного Духа, к поискам второго Шарлеманя; затем еще дальше, к Дюплесси-Морнею, и «VindicaecontraTyrannos », и к другим очагам ненависти, тянувшимся к своему единственному маяку, имя которому Рошель. Казалось, все эти запутанные революционные устремления соединились в этом обреченном городе и продолжали стремиться туда под новыми и новыми именами: Кавалеры ордена Союза Радости, Семья Любви Плантэна, Рыцари Ликования…
Ламприер погрузился в океан тайн, слушая, как перечислялись все эти секты и их деяния: Жан Руссе де Мисси и Проспер Маршан, контрабандой распространявшие «договор трех вкладчиков» через почтовую контору в Лилле, тайные чтения вольтеровской «Eurania » в секретной библиотеке барона Гогендорфа, Гольбах, оказывавший помощь Уилксу, а позднее — Фарине, культы Минервы, шифрованные гравюры Пикара, враждующие группировки в свите Евгения Савойского. Волны энциклопедистов и республиканцев вздымались одна за другой и падали в сточные трубы еретиков и эмигрантов, смешиваясь между собой и сливаясь в уродливые гибриды; но чаще других и в первую очередь упоминались «LesCacouacs
— Сердце этой страны изъедено изнутри. Карманы ее пусты, — сказал председатель.
Потом речь зашла о дефиците, излишках и кризисе доверия, и Ламприер понял только то, что «Каббала» собиралась нашпиговать труп Франции своим золотом, так же как она в свое время поступила с Ост-Индской компанией, и труп этот снова оживет и станет дышать, но уже в другом ритме. Теперь это был уже всего лишь вопрос времени, так же как при осаде Рошели. Но там время уже вышло, а здесь — еще нет. Ламприер не должен быть повешен.
— Много лет назад я дал клятву, — произнес председатель, обращаясь только к Ламприеру. — Я поклялся, что вернусь победителем. И сегодня, этой ночью, я собираюсь исполнить свой обет. Я рассчитываю на то, что ты исполнишь его вместе со мной. Ты хорошо потрудился, Ламприер. Ты зашел уже далеко. Так не останавливайся же на достигнутом. «Вендрагон» ожидает девятерых пассажиров, чтобы доставить их в Рошель. Страна, из которой мы бежали полтора века назад, сейчас ожидает в неведении нас, своих повелителей. Присоединяйся ко мне, Джон. У тебя нет другого выбора. Стань таким, как я… — С этими словами председатель наклонился вперед, к свету, и Ламприер увидел, как тени отхлынули от его лица, обнажая все черты и детали, подобно тому, как кровь отливает от кожи. — Или отправляйся на виселицу!
Что-то в лице председателя было не так. Дело было не в коже и не в плоти, но в чем-то, что таилось между ними. Кожа и плоть, казалось, были скреплены грубыми стежками, приподнявшими скулы и уголки губ; нос и подбородок тоже были вздернуты. Рот выглядел совершенно бесформенным, и Ламприер увидел, что, когда он говорит, шея его надувается и звук доносится словно бы из желудка. Мускулы на этом лице, казалось, совершенно усохли. Лицо обвисало неровными складками, словно кожаный мешок кое-как набили кусками мяса.
— Фитиль, Джон. — Легким движением головы председатель указал на лампу. — Восемь фитилей для нас восьмерых и один незажженный. — Ламприер заметил, что Кастерлей отвел от него взгляд и подал едва уловимый знак Жаку или Ле Мара. — Девятый фитиль — для тебя, Джон. Зажги его.
Краем глаза Ламприер поймал взгляд Вокансона, обращенный на Кастерлея, но никто не пошевелился и не произнес ни слова. Вокансон и Кастерлей. Жак или Ле Мара. Один из двух возможных треугольников. Все они, не подавая виду, внимательно разглядывали председателя, словно они тоже видели его лицо в первый раз, и Ламприер подумал о бесконечном одиночестве этого человека, пронесенном через полтора века в ожидании последнего из Ламприеров, которому надлежало занять девятое место. Но почему? Этот вопрос был буквально написан у Джона на лице, и председатель слегка улыбнулся, прочитав его.
— Почему именно ты, Ламприер? Потому что ты был частью той расплаты с нами, которую совершил Франсуа. Тогда мы не знали твоего имени, знали лишь то, что это будет один из Ламприеров. Больше века прошло, прежде чем ты родился, но я знал, что рано или поздно ты придешь. Мы удерживали для тебя место. Мы сберегали твою долю. Если ты захочешь, ты получишь эту девушку, а со временем — и мое собственное место за этим столом. Все это станет твоим, если ты присоединишься ко мне. — Председатель не сводил с него глаз в ожидании ответа. Кастерлей тоже повернулся к Ламприеру. Он напряженно ждал. Но Ламприер молчал, так до сих пор и не получив ответа на свой собственный вопрос: почему именно я?