Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
III
Дом Чизмазиевых опять на запоре, вокруг него опять нет ограды, и на грядках растет крапива; лишь хризантемы кое-где сохранились и расцвели в крапивной чащобе — расцвели, потому что осень и туманы по утрам застилают обширные сады и пастбища. Забора нет, и соседские свиньи пасутся в саду. Но это никого не волнует и не вызывает никакой перебранки.
— Видишь, как тут у нас?
На дороге остановился, опираясь на палку, старый Чизмазия. Рядом с ним четырнадцатилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик.
Девочка — стройная,
— Срубим ольху, — объясняет старый Чизмазия, — я отдам ее распилить, потом сделаем ворота. Ракитник на лугах тоже хорошо разросся, из него поставим забор. — И старик ведет детей дальше, к дому. — Стены побелить нужно. — Три года их не белили, и красные полосы у земли — остатки любимой Мартиной краски — совсем вылиняли.
Конечно, клюки у них нет. Старик ее потерял. Но это не беда, ее можно на скорую руку вырезать из палки и отпереть двери, которые все так же скрипят, как и раньше. В сенях потрескались стены, и красная краска тут тоже поблекла.
Чизмазия открыл дверь в кухню. Очаг пуст, в нем только пепел, который остался с тех пор, как они три года тому назад последний раз топили. А больше нет ничего — ни скамьи, ни ларца, ни горшков на скамье, ни посудной полки. Закопченный потолок, черное отверстие для дыма.
— Смотрите, что это? — крикнул мальчик и подбежал к дальней стене. На гвозде в темном углу сидит большая птица; она неподвижна, лишь глаза ее недовольно глядят на пришедших, потревоживших ее покой.
— Это сова, Тинек, — пояснил Чизмазия.
Мальчик стал махать рукой, чтобы согнать сову. Но птица только хлопала крыльями, угрожающе открывала клюв, а улетать не хотела.
— Вечером заделаем окно, и тогда она больше сюда не попадет, — сказал Чизмазия.
Они вошли в горницу. На кровати лежит немного соломы. Скамьи еще все стоят у печи, стол — посредине, сохранились и два стула. На стенах — запыленные изображения святых. С потолка свисает паутина, в стене у печи возле самого пола мыши прогрызли дыру, но они, наверное, тоже уже покинули дом.
— А где же вы спали? — спросила девочка.
— Где спал, Барица? А где придется. Только не здесь, здесь мне было страшно.
— Страшно? — удивился мальчик. — А чего вы боялись? Совы?
— Нет, — усмехнулся Чизмазия. — Тебе этого не понять. Видишь ли, я старый, и мне все чего-то страшно. Если бы я лег здесь спать, я бы думал: вот умру и никого рядом не будет.
— А где сейчас отец? — спросила Барица.
— В Америке. Деньги зарабатывает.
— А когда он вернется?
— Не знаю. Может, через год, может, никогда. Откуда я знаю?
— Почему же вы ему не напишете, чтобы он вернулся домой, если вам страшно?
— Писал я ему, звал назад. Он ответил, что как-нибудь приедет. Как-нибудь — почем знать, когда это будет. Может, никогда, может, через двадцать лет.
— А почему он уехал в Америку? — спросила девочка.
Чизмазия пожал
— Деньги. Да и другие были причины. Будешь постарше, поймешь. Но хлеба ему хватало и дома.
Так возродилась жизнь в доме Чизмазиевых. Нет, на этот раз не было такой бедности, как тогда, когда вернулся Тони. Старый Чизмазия еще с весны отдал поля в аренду. Он к чему-то готовился и ждал только удобного случая.
И случай такой представился.
Марта прожила у брата недолго. Когда выяснилось, что ее дети не получат в наследство от отца — от их родного отца — землю, Марта поссорилась с братом, и тот ее выгнал. Она перешла к другому брату, но и с ним вскоре поссорилась и оказалась на улице.
Детей она отвела в дом своего первого мужа, а сама уехала на заработки, условившись, что родные будут заботиться о детях до тех пор, пока сама она не встанет на ноги. В доме покойного мужа хозяйничали новые люди, Марта деньги послала не сразу, как пообещала, и на детей там смотрели косо, заставляли их делать непосильную работу, плохо одевали и плохо кормили.
И однажды утром, когда старый Чизмазия бродил по лугам, он повстречал их на пастбище. Они пасли коров.
— Дедушка, разведите нам костер, — попросил Тинек, когда старик остановился возле них.
— Наберите дров.
— Дрова у нас уже есть, — ответил мальчик. И правда, за кустом лежала куча сухого хвороста.
Чизмазия присел на ольховый пень и не спеша разжег костер. Дым поднимался сквозь опадающую ольховую листву, распространяя вокруг приятное тепло. Дети сели у костра и протянули к огню босые ноги.
Долго они сидели молча. Когда-то они так не молчали, были ближе друг другу. Теперь они не знали, о чем говорить. Но в конце концов как-то разговорились, прежде всего о самых обыденных вещах. Старик не спеша расспрашивал их обо всем, и у детей развязался язык, они вдруг чистосердечно излили ему все свои горести: что с ними плохо обращаются, бьют их, морят голодом, что у них нет одежды — ни будничной, ни праздничной. Они должны только работать, в школу их не пускают, так как нужно пасти коров или еще что-нибудь делать, а когда придут потом в школу, их там тоже бьют за то, что они «не отпросились». Пишет ли что-нибудь мать? Только раз написала, несколько месяцев тому назад, а с тех пор нет ни одного письма. Они даже не знают, где она. А не хотят ли они вернуться назад, к нему?
Хотят, еще как.
Ведь у них было хорошо?
Да, было очень хорошо, и никто их не бил. И голодными они не сидели, и одежда у них была, и обувь.
Тогда старик сказал, что придет за ними после полудня.
Так привел он детей в свой дом. И уже в тот же вечер в очаге запылал огонь, запахло дымом, нагрелась печь, и было приятно возле нее сидеть. Барица варила ужин. В этот день они не могли приготовить себе чего-то особенно вкусного, так как урожай с полей домой еще не перевезли, но завтра они смогут сварить себе обед и ужин получше. И снова после долгого перерыва в горнице появился ушат с теплой водой; дедушка уселся у печи, опустил свои потрескавшиеся черные ноги в воду, и сладостное чувство разлилось по всему его телу.