Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
Чувствуя, что за ее спиной стоит муж, она, не оборачиваясь, добавила:
— Не убивай его, пока я жива. А потом…
— Потом… — повторил муж, подумав о чем-то неопределенном, и тут же, прищурившись, усмехнулся: — А как она красиво, по-штирийски певуче говорит: «проклятый пес»…
— Бедный Радо, — запричитала мать. — Красивая она, верно, красивая, но сердце-то какое холодное… я даже озябла возле нее. Боюсь, и он будет зябнуть. А это плохо.
Спустя долгое, долгое время, может быть, через полгода или еще позже Энн спохватилась и спросила мужа:
— Слушай, я
У Радо похолодело на сердце: сам он всегда произносил слово «старики» с любовью, с какой они и сами обращались друг к другу, а в ее устах это звучало холодно, отчужденно, пренебрежительно.
— Пишут, — ответил он сухо.
— Ну как они, пристрелили уже того шелудивого пса Фигаро или по какой там опере они его назвали?
— Не знаю. Скорее всего они и не подозревают, что есть такая опера. Отец пишет, что мать сломала ногу и было бы хорошо, если бы мы их проведали. А пес не упоминается. — Он выговорил это слово нараспев, на штирийский лад, как она, словно решил ее передразнить.
Казалось, компаративистка призадумалась. Но нет, это слишком утомительно и вообще ни к чему. Ответ у нее был уже готов, она лишь чуть помедлила, потом сказала:
— Так поезжай и проведай.
— Лучше бы вместе, вдвоем, — пробормотал он умоляюще и взглянул на нее: ему от всей души хотелось, чтобы все загладилось, чтобы жена подружилась с его родителями и старуха не думала, будто он со своей красавицей Энн несчастлив.
Ответ ему пришлось ждать добрых две недели, пока наконец Энн не пожелала проехаться на машине:
— Ты ведь сказал, что старуха сломала ногу? А что, если нам и вправду их навестить? Чтобы они не думали, будто ты не хочешь их видеть.
Так как машину вела Энн, они ехали вкруговую, то и дело останавливались и поэтому прибыли в деревню лишь вечером. Но и тут Энн кое-что придумала и ласково попросила мужа:
— Знаешь что, Радек? Старики наверняка едят сейчас свою мамалыгу. А мне ее совсем не хочется, сегодня особенно. Давай где-нибудь поужинаем? Ведь мы только введем их в расход, если приедем к ним голодные.
Он крепко сжал губы и, помолчав, превозмогая горечь, тихо сказал:
— Ну ладно, давай.
Получилось так, что они довольно поздно постучались в двери родительского дома, старуха уже собиралась ложиться спать.
— Ох, — разволновалась она. — А у нас и покормить вас нечем. Может, старик вам яички сварит?
— Не надо, — сказала компаративистка, — мы по дороге поужинали. Вы же не знали, что мы приедем, как же вы могли что-то для нас приготовить?
Затем она обратилась к муженечку — при людях она часто называла его муженечком:
— Ох, Радек, я так устала! Я бы сейчас легла, а вы еще поговорите. Поболтайте вволю.
Она собралась было улыбнуться, но вдруг вспомнила:
— Ах, скажите же — как ваша нога? Мы никак, ну никак не могли приехать раньше. И потом в таких вещах может помочь только врач, не правда ли? Ну, покойной ночи.
Она взялась уже за дверную ручку, как вдруг «вспомнила», то есть попыталась сделать вид, будто вспомнила просто случайно:
— А что тот пес — он
Старики переглянулись и мельком посмотрели на сына, который сидел как на иголках. Затем отец сказал:
— Жив еще, жив, бедняга…
— И все такой же облезлый и паршивый?
Снова старики взглянули друг на друга и усмехнулись. А отец ответил:
— Все такой же паршивый… одни болячки подживут, появятся новые. Охотник Войко уже трижды брал его с собой, чтоб пристрелить, четвертый раз, говорит, не возьму, он мне в охоте несчастье приносит. Первый раз Фигаро сам вырвался и вернулся домой с веревкой на шее, а два раза его мальчишки вызволяли. Им бы только подразнить Войко, а Фигаро они любят, играют с ним; он рычит на них, иногда даже огрызнется, если уж очень надоедят, но не укусит, нет, такого с ним никогда не бывает.
— Но я же сказала — вы должны прикончить его. Больше я сюда не приеду. Видеть не могу таких облезлых собак! — и она сердито ушла в комнату мужа, которая всегда была прибрана в ожидании его приезда.
И как нарочно, едва она вышла, кто-то заскребся в дверь. Несчастный шелудивый Фигаро просился в кухню.
— Открой ему, — сказала старуха, но старику и говорить не надо было — он уже открывал двери, впуская бедного Фигаро в дом. Пес посмотрел на них, словно хотел пожелать им спокойной ночи, обнюхал Радо, узнал его и, завиляв хвостом, прижался к его ноге, и Радо не мог не погладить Фигаро. Затем пес пошел к плите, лег на свое место и опустил голову на пол, только глаза его следили за людьми, и время от времени он помахивал хвостом, словно соглашаясь с тем, что говорилось. Таким он и был весь вечер — тихим, спокойным, никому не в тягость.
Старику показалось, что следует хоть что-то сказать обо всем этом, и он начал, явно имея в виду невестку:
— Она все так же славно, по-штирийски певуче выговаривает слово «пес», — и он грустно улыбнулся.
— Да, очень красиво, очень, — подтвердила старуха с такой же грустной улыбкой.
А старик продолжал:
— Что поделать… хоть кто-то у нас есть. Ведь он потихоньку умирает, сам себе уже стал в тягость, а умереть не может.
Они сказали о собаке «умирает», и сын усмехнулся еще более горько, чем старики.
Прошло еще два года — без особых перемен. Несчастный шелудивый пес почти ослеп, стал беззубым, а может, зубы у него болели, — во всяком случае есть он мог только суп или молоко. А что поделаешь, если и охотник Войко не хотел больше с ним связываться. «Сам подохнет», — сказал он, из суеверья не решаясь четвертый раз отводить его «куда-нибудь в кусты», чтобы пристрелить. Теперь он даже боялся ненароком попасть в лежащего пса — ему стало жаль собаку, так упрямо цеплявшуюся за жизнь. И деревенские сорванцы зорко следили за Фигаро, ведь они дважды его спасали, а один раз он ухитрился убежать сам, и мальчишкам он казался уже в некотором роде их собственностью. Они и имя ему изменили — он больше не был Фигаро. Ну какой из него Фигаро! Он стал просто Псом или даже Проклятым Псом. Бедняга изредка еще ворчал, когда к нему приближалась тень. Ничего другого он уже не видел.