Слово безумца в свою защиту
Шрифт:
– Я не хочу больше иметь детей. В няньки я не гожусь.
– Зачем же в няньки? В матери! Быть матерью, стоящей на высоте своих почетных обязанностей…
– Мать?… Хозяйка?… Все это можно получить за деньги! Да и чем мне заниматься, если у меня две прислуги, которые прекрасно справляются со всеми домашними делами. Нет, я хочу жить!…
– Быть актрисой?
– Да!
– Но ведь ваше общественное положение препятствует этому.
– Увы, мне это слишком хорошо известно. Вот я и тупею, скучаю… О, как я скучаю!
– А занятия изящной словесностью? Это вас не влечет? Ведь профессия писателя не такая низкая, как лицедейство!
– Для меня нет ничего выше искусства слова, и, что бы ни случилось, я никогда не примирюсь с тем, что пожертвовала своей карьерой ради жизни, которая принесла мне лишь одни разочарования…
Тут барон позвал нас к себе.
– На
– Тоскует по театру.
– Сумасшедшая…
– Уж не такая сумасшедшая, как вам кажется, – оборвала его баронесса и вышла из спальни, громко хлопнув дверью.
– Послушай, старина, – доверительно обратился ко мне барон, – она совсем не спит по ночам…
– И чем занимается?
– Да чем попало. Играет на рояле, валяется на кушетке в гостиной, записывает расходы. Скажи мне, юный мудрец, что мне делать?
– Что делать? Детей! Как можно больше детей!…
Барон скорчил гримасу и произнес, словно оправдываясь:
– Врач не советует, потому что первые роды были тяжелые, да к тому же и дела наши не блестящи, надо экономить… Одним словом, понимаешь…
Я понял. И не решился продолжать разговор на эту деликатную тему. Я был тогда еще слишком молод и не знал, что обычно женщины сами диктуют врачу, что именно он должен им посоветовать.
Вернулась баронесса со своей маленькой дочкой, чтобы уложить ее спать в железную кроватку, стоящую возле их супружеского ложа. Малютке спать не хотелось, и она начала хныкать. Баронесса тщетно пыталась ее успокоить и в конце концов отправилась за розгами. Так как я не могу без гнева смотреть, как стегают детей, и как-то раз даже сделал по такому же поводу замечание своему отцу, я вспылил и, едва справившись с охватившим меня бешенством, вмешался в эту сцену:
– Извините, что я вмешиваюсь не в свое дело, но неужели вы думаете, что ребенок плачет без причины?
– Она – злючка.
– Значит, у нее есть основания быть злой. Быть может, малышка хочет спать, или ей неприятно здесь мое присутствие, или свет лампы режет ей глаза…
Баронессе явно стало стыдно, а может быть, она поняла, в какой неблаговидной роли она сейчас выступила. Во всяком случае, она признала мою правоту. Тогда я встал и откланялся.
Так, неожиданно увидев изнанку этого брака, я на несколько недель излечился от своей любви, и должен признаться, что история с розгами внесла свою лепту в тот ужас, с которым я вспоминал о баронессе.
Унылой, томительной осени, казалось, не будет конца. Приближалось рождество. В Стокгольм из Финляндии приехали молодожены, близкие друзья баронессы, и это несколько оживило наши отношения, которые угасали на глазах. Благодаря уловкам баронессы я стал всюду получать приглашения, и теперь я частенько напяливал фрак и таскался на обеды и ужины, а однажды даже посетил танцевальный вечер. Во время этих выездов в свет, правда не очень-то высший, я обнаружил, что баронесса с какой-то мальчишеской удалью, под видом этакой непосредственности, сама строит куры молодым людям, но в то же время искоса поглядывает и на меня, чтобы выяснить, какое это производит впечатление. Просто невозможно было себе представить, что она способна на такой откровенно наглый флирт, и я решил быть с ней отныне оскорбительно холодным не только оттого, что такая вульгарная манера вести себя вообще отвратительна, но и оттого, что мне было мучительно больно видеть, как обожаемое мною существо на глазах превращается в пошлую кокетку. К тому же всегда казалось, что ей очень весело, и она старалась затянуть каждый званый ужин до утра. Все это лишь подтверждало мою догадку, что она страдает от неудовлетворенности и скучает у своего семейного очага, что ее артистическое призвание есть не что иное, как погоня за разными наслаждениями, а его основой является низкое тщеславие, которое и побуждает ее выставлять себя напоказ. Элегантная, блестящая, оживленная, она умела производить впечатление и в гостиных всегда была окружена поклонниками не столько из-за своей привлекательности, сколько благодаря умению собирать, как говорится, под свои знамена всех городских фрондеров. Жизненная энергия била в ней через край, от нее исходила особая нервная эманация, которая заставляла даже самых недоступных обращать на нее внимание, прислушиваться к ее речам. Но я заметил, что, когда нервы ее не выдерживали и она забивалась в уголок, чары ее в тот же миг пропадали, и уже никто не искал ее общества. Одним словом, она жаждала власти, была дьявольски
– Ну конечно, вы пришли ко мне, чтобы ее увидеть, – сказала хозяйка дома, желая меня поддразнить. – Очень мило с вашей стороны.
– Нет, сударыня. Коль уж на то пошло, то это баронесса приказала мне явиться сегодня к вам.
– Так она назначила вам здесь свиданье?
– Если угодно. Во всяком случае, не мне им пренебрегать.
И в самом деле, именно она устраивала нашу встречу, и я подчинился ее воле. Однако этой уловкой она хотела скомпрометировать меня, а самой выйти сухой из воды. Чтобы отомстить, я испортил ей не один званый вечер, перестав их посещать, чем лишил ее возможности наслаждаться зрелищем моих страданий. О боже, как я мучился! Я бродил под окнами тех домов, где она веселилась, меня бил озноб от ревности, когда я представлял себе, как она в объятиях счастливчика партнера кружится в вихре вальса и ее самые маленькие в мире бальные туфельки скользят по паркету, а непокорная белокурая прядь развевается по ветру. При этом мысль, что чья-то рука касается ее тонкой талии, обтянутой синим шелком, кинжалом вонзалась мне в сердце.
Миновал Новый год, и в воздухе повеяло весной. Зимние месяцы прошли в праздниках либо в томительно-тоскливых ужинах втроем. За это время было немало разрывов и примирений, обид и извинений, пустячных ссор и сердечных бесед, полных искренней дружбы. Я порвал наши отношения и снова возобновил их.
И вот неотвратимо наступил март, коварный март, месяц спаривания всех живых существ в наших северных странах, месяц, когда судьбы влюбленных вершатся помимо их воли, смертельно раня сердца, попирая клятвы верности, разрывая узы чести, семьи, дружбы…
В один из первых дней марта барон принял командование своей частью и пригласил меня провести с ним вечер в казарме гвардейцев. В назначенный час я отправляюсь туда. У сына разночинца, выходца из мелкобуржуазной среды, ничто не вызывает большего уважения, чем эмблемы высшей власти. И вот я иду по коридорам рядом со своим другом, которому на каждом шагу офицеры отдают честь, слышу звон сабель, окрики часовых, дробь барабанов. Наконец мы попадаем в парадный зал. При виде его убранства, всех этих военных доспехов, я с трудом унимаю тайную дрожь и невольно склоняю голову перед портретами знаменитых генералов. Тут все – и знамена, взятые в Лютцене и в Лейпциге, и будничные флаги, и бюст нашего короля, и каски, и щиты, и планы сражений – одним словом, все, решительно все тревожит меня, как и любого человека из низшего класса, когда он видит атрибуты господствующего порядка.
Капитан, как только он очутился в своей среде, которая не может не импонировать, тут же вырос в моих глазах, и я не смел отойти от него ни на шаг, чтобы в случае опасности прибегнуть к его помощи.
Когда мы вошли к нему в кабинет, лейтенант, его ординарец, вскочил и почтительно его приветствовал, а я почувствовал, что в этой иерархии стою ниже всех лейтенантов, опасных соперников литераторов по части любовных похождений и заклятых врагов молодых людей из народа.
Дневальный принес бутылку пунша, мы сели и закурили сигары. Барон, чтобы развлечь меня, достал полковой альбом – весьма художественное собрание карандашных набросков, рисунков и портретов офицеров королевской гвардии, чем-либо прославившихся за последние двадцать лет. Все они были предметом зависти и восхищения лицеистов в годы моей юности, которые ежедневно доставляли себе удовольствие разыгрывать сцену смены караула. Классовый инстинкт заставил меня ликовать, что все эти привилегированные господа, чьи физиономии я только что разглядывал, могут стать мишенью для моих насмешек, и, в расчете на поддержку барона, который всегда держался весьма демократично, я позволил себе кое-какие выпады против безоружных противников. Но у нас с бароном все же разные понятия о демократизме, и он плохо принял мои шутки. Дух корпоративной солидарности взял в нем верх, и, нервно листая страницы альбома, он задержал свое внимание на композиции, изображающей восстание 1868 года.