Слово безумца в свою защиту

Стриндберг Август Юхан

– Откуда ты взяла это бюро?

– От моей матери.

Это было правдой, но она скрыла, что бюро стояло в квартире ее первого мужа.

Какое отсутствие деликатности, какая пропасть дурного вкуса, какое безразличие к моей чести! Уж не специально ли она все так устроила, чтобы выставить меня в дурном свете в глазах общества? Уж не попал ли я в западню к настоящей мегере?

Я не умел защищаться от ее дьявольской логики и всецело доверился ей, надеясь, что ее изысканное воспитание поможет нам обойти все рифы в тех сложных обстоятельствах, в которых мое образование не могло мне подсказать правильного поведения. У нее и в самом деле был готов ответ на все случаи жизни. Барон, уверяла она, никогда ничего не покупал для дома. Все там принадлежало ей, решительно все.

И поскольку барон в свое время жил в квартире, где стояла мебель моей жены, я вполне могу, не испытывая при этом никаких сомнений и неловкости, сохранить в своем доме те вещи, которые принадлежат моей собственной жене.

Эта ее фраза, что барон пользовался вещами моей жены, доставила мне большое удовлетворение, и когда картины, которые висели на стенах моей гостиной, стали доказательством идеального характера наших отношений, выражением высокого доверия, я их уже не посмел тронуть и – о святая наивность! – считал себя обязанным сообщать всем посетителям имя автора этих пейзажей.

Если бы я знал тогда, что именно я, простолюдин, был носителем врожденного такта и инстинктивного хорошего вкуса, с которыми нередко сталкиваешься и в низших классах и которые часто отсутствуют у светских людей, хотя они и умеют покрыть лаком грубость своей души!

Если бы я знал тогда, какого рода женщине я вверил свою судьбу, но я же этого не знал!

Оправившись после родов, Мария выразила желание немножко рассеяться, поскольку она устала от домашнего заточения. И она стала ходить в театры, чтобы, как она говорила, учиться, и посещать всевозможные праздники, в то время как я сидел дома и работал. Теперь, когда она вновь стала замужней женщиной, для нее открылись те двери, куда ее не допускали как разведенную жену. Она настаивала, чтобы я всюду сопровождал ее, потому что постоянное отсутствие мужа производило дурное впечатление. Но меня это нисколько не смущало, и, ссылаясь на наш устный договор, я заверил ее, что она располагает полной личной свободой и вольна ходить, куда ей заблагорассудится.

«Почему она всегда без мужа? Его совсем не видно», – все говорят.

– Неважно, зато его скоро услышат! – ответил я.

Слово «муж» стало в ее устах как бы прозвищем, и она привыкла смотреть на меня сверху вниз.

В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21] , обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.

21

Ксантиппа – жена Сократа, известная своим сварливым нравом.

Так текла наша жизнь, исполненная горечи, но и не лишенная сладостных минут. При этом мне ежедневно преподносилась в виде закуски порция тревоги за судьбу Марии в театре. Уже в марте начали ходить слухи, что в конце мая, когда заключаются новые контракты, ожидается обновление труппы Королевского театра. В течение этих трех месяцев помимо обычных слез проливались еще дополнительные, причем потоками, а дом наш стал местом сборища всех неудачников, когда-либо служивших в Королевском театре. Моя душа, обретшая аристократизм в результате накопления знаний и развития моего таланта, испытывала отвращение к этому гнусному обществу,

состоящему из людей безо всяких достоинств, без образования, зато исполненных чванства и выплескивающих под видом откровений оскорбительные банальности, бытующие в среде комедиантов.

Вконец измученный этими бессмысленными сборищами идиотов, я в конце концов попросил мою жену извинить меня за то, что я не в силах больше принимать в них участие, и посоветовал ей тоже держаться подальше от всей этой мелюзги, потому что их общество только унижает нас и отнимает мужество.

Тогда она обозвала меня аристократом, употребив это слово как ругательство.

– Да, я аристократ, – ответил я ей, – в том смысле, что стремлюсь к высотам таланта, но не имею, разумеется, никакого отношения к господам, которые кичатся своими дворянскими грамотами, однако это не мешает мне разделять страдания обездоленных.

Задумываясь теперь, как могло случиться, что я прожил годы рядом с женщиной, которая меня все время щипала и таскала за волосы, которая обкрадывала меня ради собаки и вступала в сговор со своими подругами, я приписываю это только тому, что умел довольствоваться малым, а также своему аскетизму, который меня учил не очень-то много ждать от людей, но прежде всего это объясняется, конечно, моей любовью. Она была так неуемна, что это даже обременяло Марию, и иногда она давала мне понять, что мое самозабвенное чувство ее тяготит. Но за те минуты, когда она бывала со мной нежной, когда я мог положить свою пылающую голову ей на колени, когда она гладила мою львиную гриву, – за эти минуты я готов был все забыть, все простить, я был безмерно счастлив и весьма неосмотрительно признавался, что не могу существовать без нее и жизнь моя отныне висит на ниточке, которую она держит в своей руке. Мария постепенно привыкла смотреть на меня свысока, и поскольку я всячески принижал себя, то стал выглядеть в ее глазах младенцем, с которым надо говорить, непременно сюсюкая.

Вот так я и оказался всецело в ее власти, которой она вскоре начала злоупотреблять.

Когда наступило лето, Мария с прислугой выехала за город. Чтобы ей не быть одной, когда дела задерживали меня в городе, часто по шесть дней в неделю, она пригласила подругу пожить на даче, как говорится, «на полном пансионе», хоть я и предупреждал, что у нее не будет на это денег и нам этот расход не по карману, учитывая ограниченность наших средств. Как только не поносила меня Мария, как не упрекала за то, что я обо всех думаю всегда плохо, и я, боясь ее немилости, как всегда, уступил.

Проведя всю неделю в работе и одиночестве, как холостяк, я мечтаю о субботнем отдыхе, и, ликуя, сажусь в поезд, потом иду пешком под палящим солнцем полторы мили и несу сумки с бутылками и провизией для воскресного обеда. Дорогой я представляю себе, как Мария, заметив меня, бросится мне навстречу, раскинув руки, она видится мне с распущенными волосами, с порозовевшими от свежего деревенского воздуха щеками, и мысли эти доставляют мне наслаждение. Не без удовольствия думаю я и о накрытом к моему приходу столе, об ожидающем меня вкусном обеде, потому что после утреннего кофе у меня за весь день крошки во рту не было. Вот уже показался наш домик между соснами, обрамляющими озеро, но одновременно я вижу, как Мария и ее подруга в светлых летних платьях бегут наперегонки к купальне. Я кричу что есть мочи, я готов поклясться, что они не могут не слышать моего голоса, но они только ускоряют бег, словно спасаясь от кого-то, и, не обратив на меня никакого внимания, исчезают в купальне.

Что бы это могло значить?

Я вхожу в дом, и тут же появляется служанка, у нее растерянный вид, словно она ожидает неприятного объяснения.

– Где дамы?

– Пошли купаться.

– А обед?

– Будет не раньше четырех часов, потому что они встали поздно, и у меня ушло много времени, чтобы помочь барыне привести себя в порядок.

– Скажи, ты слышала, как я кричал?

– Конечно.

Выходит, они попросту сбежали от меня, видно, гонимые чувством вины, а я, голодный, усталый и злой, вынужден в результате провести битых два часа в ожидании их возвращения.