Слово дворянина

Ильин Андрей

Боже мой, какой же он...

И, нагнувшись и подхватив Машу, Мишель вскинул ее и прижал к себе. А к ним — к нему и к Марии — прижалась, обхватив их руками, будто защищая от всех напастей, Анна.

Так и стояли они, обнявшись, чувствуя на себе удивленные взоры. В том числе, а может быть, в первую очередь, замерших соляными столбами Валериана Христофоровича и Паши-кочегара. Уж они-то совсем ничего понять не могли!

Мишель, с трудом высвобождаясь из объятий Анны, вывернул голову и сказал:

— Извините, господа...

Забыл вам представить. Это... моя дочь Мария.

Отчего у Паши-кочегара и вовсе глаза на лоб полезли, а рот сам собой распахнулся! Потому как он лично сам ловил эту самую дочь Мишеля в пустой квартире, которую они обыскивали! Словил да хотел в приют сдать! А она, выходит, не беспризорная, а родная дочь его командира!.. Чудеса!..

И не только он, но Валериан Христофорович тоже был безмерно удивлен.

— Позвольте... — прошептал он. — У вас же никого не было!

— Не было... а теперь есть! — твердо сказал Мишель. — Знакомьтесь, господа, — моя дочь Мария Фирфанцева...

Глава ХLVII

Красная пыль клубится, вздымаясь к самым небесам, подобно тучам грозовым. Гудит земля на десятки верст вокруг. Снимаются с гнездовий, улетают встревоженные птицы, разбегаются звери, будто от пожара степного.

Великое войско идет по Персии — скачут конные, бредут, бряцая оружием и панцирями, пешие, мычат надсадно волы, волоча за собой блестящие на солнце медные и бронзовые пушки, скрипят колеса бесчисленных возов с оружием и провиантом...

Посреди колонн бесчисленных, в окружении преданного войска, средь охраны своей, едет сам шах Надир Кули Хан. Один едет, налегке, без слуг и гарема, лишь с двумя любимыми женами и двумя наложницами. Нет у него при себе ничего лишнего — только три походных шатра с истертыми в частых переходах персидскими коврами. Не признает шах роскоши в походах, ибо воин он, что сорок сороков армий разбил да сто царств покорил! Сидит в кольчуге и шлеме на скакуне арабском, сбоку сабля дамасской стали да любимый кинжал, к седлу пистоли приторочены, что держит он всегда заряженными.

Сколь раз уж было, что пригождались они, когда изменники жизни лишить величайшего из великих желали, да не успевали, ибо быстр и ловок шах, будто змея кобра, и хитростью своей подобен шакалу, отчего ни к кому спиной не поворачивается и никто за спину к нему не заходит, а кто зайдет — того телохранители тут же саблями безжалостно рубят!..

Сидит шах в седле на вершине холма да на войско свое глядит. Вкруг него флаги поставлены, древками в землю вбитые, — огромные полотнища по ветру полощутся, вязью арабской исписанные, извиваются, подобно змеям, шитые золотом ленты, на десятки шагов распускаясь, на солнце сверкая. Протяжно гудят огромные, что вдвоем не удержать, трубы, ритмично и призывно стучат сто барабанов, задавая войскам шаг.

Бум-м.

Бум-м.

Бум-м!..

Вкруг холма, кольцом, телохранители

шахские стоят не шелохнувшись, будто неживые, хоть зорко по сторонам смотрят! За ними, другим кольцом, стража походная, из самых преданных воинов избранная. Дале бесчисленной толпой приближенные шахские толкутся в богатых одеждах, всяк при своем штандарте. Средь них главный военный советник Алишер, начальник стражи личной Насим да иные, что на место прежних, в измене уличенных, поставлены.

Бум-м.

Бум-м.

Бум-м!..

Стучат, оглушая барабаны!..

А мимо, под холмом, по дороге, что колесами, копытами да ногами в пыль разбита, нескончаемой рекой войска текут — тысячи голов колышутся, да шлемы островерхие, да перья поверх них, да копья...

И ведет та дорога на север...

Бум-м.

Бум-м. Бум-м!..

Озирает Надир Кули Хан войска свои, которым ни конца ни края не видать, хоть полдня уж они идут! Приказывает:

— Пусть дозоры вперед на полперехода скачут да ищут броды и глядят мостки, через реки переброшенные, чтоб выдержали они пушки и возы с ядрами! Да пусть крепят их, буде они шатки! И коли рухнет мосток под обозом, то — хватать тот дозор и рубить всем головы да, на копья насадив, при реке той ставить, другим в назидание!

Поскакали, выбивая пыль, вперед дозорные, дабы волю шахскую немедля исполнить и движение войск ни на одно мгновенье не задержать!

А навстречу им другие кони скачут, а за ними, по пыли, волочатся тела разбитые, переломанные, головами на кочках подскакивают, расшибаясь в кровь. Иные живы еще, а с других уж мясо все послазило, серые косточки оголив. То — изменники, что от мест своих в колоннах отстали по умыслу злому, болезни или ноги истерев. Их шах велел ловить да, живыми к лошадям привязав, вдоль войска гонять, до смерти расшибая, чтоб другие бойчей шли.

Поглядел шах на войско свое да сказал:

— Через час готовым быть шатры сворачивать и вперед скакать!

Расступились телохранители, шаха к шатру пропуская, куда ход им закрыт, ибо ныне там господина своего жены и наложницы дожидаются, лица которых видеть никому не дано!

Упал полог, и тут же запела нежно зурна, донеслись голоса женские переливчатые да тихий смех, подобный журчанию горного ручейка, что странны были здесь, средь топота тысяч ног, бряцанья оружия и ржания конского...

— Устал ныне я, — вздохнул шах.

Да возлег, кольчуги не снимая, на подушки мягкие, атласные, велев позвать к себе наложницу свою любимую Лейлу.

Явилась та, пала ниц, да, к господину своему на коленях приблизившись, туфлю его походную, пылью дорожной пропитанную, поцеловала да, приподнявшись, — край рубахи, что вся потом конским пропахла.

Улыбнулся шах приветливо.

Мила ему была Лейла красотой своей необычайной, искусством любовным да покорностью.

— Сядь! — приказал шах, на подушки подле себя указывая.