Слово дворянина

Ильин Андрей

— Сын мой Яков, что при мне, в рентерее твоей, матушка, состоит и послан был по приказу твоему в земли далекие за камнями самоцветными, окромя даров драгоценных привез из земли персиянской деву, что насильно в веру басурманскую обращена была. Ныне хочет он ее под венец вести, да не может, ибо для того надобно ей обратно в веру русскую вернуться, чему препятствия имеются.

— Какие же? — спросила, брови сведя, государыня Елизавета Петровна.

— По вере нашей, как утратил ее, иную приняв, обратно уж вернуться не дано, без благословления отцов святых.

— Так

что ж отцы? — все боле печалясь, спросила государыня. — Али против они?

— Против, матушка! Одна надежда у нас на заступничество твое великое. Тебе, чай, они не откажут.

Помогла ты мне прежде сына моего Якова обрести — так помоги же теперь ему! А он тебе за то верой и правдой служить будет, сил и живота своего не щадя.

Подумала государыня-императрица, сказав:

— Ладно, ступай. Обещаю похлопотать за сына твоего, хоть обнадеживать тебя не стану. Ибо то промысел божий, царям не подвластный! Но что могу — сделаю, да сама стану за рабу божью молиться, дабы грех ее пред богом нашим искупить.

Поклонился Карл да пошел.

А через месяц вышло Дуняше прощение, хоть должна была она грех свой замаливать постами да молитвами еженощными.

А уж как вышло прощение — то вскорости сыграли свадебку. Да полгода не прошло, как Дуня от Якова понесла.

И уж забыл Карл от той радости, как Дуню басурманкой называл, сына своего против нее сговаривая! Полюбил он невестку свою всем сердцем, за красоту ее да за характер ее мягкий и податливый! Всяк день он ей словами ласковыми да подарками угождал. Да сидел подле нее часами, прося рассказывать про чудную страну Персию, что ни в чем на Русь не похожа. А слушая — охал да ахал!..

И все стало у них хорошо.

Так хорошо, что иной раз Карла страх брал...

Через восемь месяцев, трех недель не доносив, разродилась Дуняша мальчиком.

Случилось то ночью, отчего Карл, крики невестки услыхав, всполошился да сбежал к ней в чем есть — без парика, в колпаке ночном и халате.

Яков — тот при Дуняше уж был, на колени в изголовье встав, волосы ее, от пота холодного спутанные, гладил да растерянно по сторонам глядел, не зная, чего делать.

Крикнул Карл слуг, дабы те свечей поболе несли, да велел немедля бежать за бабкой-повитухой. Сам подле сына и невестки встал, вздыхая да головой качая.

Привели бабку, та, юбки задрав, глянула на Дуню да велела немедля печь топить и воду греть. И, вздохнув, сказала:

— Тоща больно девка, сразу, чай, не родит! Дуняша к тому времени уж криком кричала, губы от боли в кровь кусая да руку Якова что было сил сжимая, глядела на него широко раскрытыми глазами, в которых были боль и страх.

— Что ж делается-то, батюшка! — в отчаянии вскричал Яков, по Дуне своей страдая, да ничем ей помочь не умея. — Да ведь кричит же она!

— Оттого и кричит, что разрожаться начала! — спокойно сказала бабка-повитуха. — Видно, дите крупное идет! А ну — ступайте отсель. Нечего вам при том быть! Чай, ей все равно не поможете.

Встал Яков, бабки послушавшись, хоть Дуняша за него

руками цеплялась, от себя не пуская.

— Ты брось это, девка! — прикрикнула на нее сердито бабка. — Тебе не о муже — о дите ныне думать надобно! Да тужиться, дабы его из нутра своего выкинуть!

Тужится Дуняша, кричит, да уж не только по-русски, но и по-персиянски тоже, вперемешку слова путая.

— Ой, боже мой — спаси и помилуй!..

Да видно, отвернулся бог от Дуни, измену ей не простив, отчего она криком исходит.

— Ой, худо мне, ой, мамочка моя, — помилосердствуйте!.. И слышат крики ее Карл с Яковом, что за дверью стоят, прислушиваясь и пальцы на руках ломая.

Невмоготу им слышать плач, стоны и мольбы Дуняши.

Но вдруг стих крик, да вместо него иной прорезался — тихий, писклявый, детский.

— Уф!.. — сказал облегченно Яков.

— Слава богу! — перекрестился истово Карл. — Разродилась-таки сердешная!

Тут бабка-повитуха из-за двери вышла. Сказала:

— Вышло дите...

— Ну?!

— Малец у вас!

Улыбнулись разом Карл и сын его Яков — наследник у них, что герб их унаследует и фамилию их продолжит и дело!

Мальчик!

Сын!

И внук!

Радуются они, да не радуется отчего-то повитуха, пальцем их к себе маня.

Приблизились к ней Карл с Яковом.

Перекрестилась повитуха, на иконы глядя, да молвила:

— Дите крепкое народилось, да как вынули его — закричало сразу и ножками бойко засучило, что знак добрый! А девка-то плоха — кровь с нее течет так, что ничем не унять. Как бы худа не было!

Услышав такое, бросился Яков в дверь.

А за ним, поспешая, Карл.

Лежит Дуняша, по кровати разбросавшись, сама вся мокрая и бледная как смерть. А над ней, склонясь, суетятся девки, простыни прикладывая, кои вскорости кровью набухают, черными от нее становясь. И как несут они их, с них на пол черным же капает!

Упал Яков на колени пред Дуней своей, за руку схватил да целовать ее стал.

А та на него не смотрит, но, голову выворачивая да с подушки подымая, силится дите свое углядеть, что теперь в корыте обмывают.

— Как же так? — шепчет, боится Яков.

— То дело обычное, — отвечает ему ко всему привычная повитуха. — Одна баба, хоть простолюдинка, десять ребятишек выносит да родит, а другая, хоть и из господ, а и одним не разродится, померев!

— Да неужто сделать ничего нельзя? — вскричал Яков.

— На все воля божья, — ответила повитуха. — Угодно ему будет — жива останется. А нет — к себе ее призовет!

И слышит Яков, будто зовет его к себе Дуняша. Приблизился он к ней.

— Не забижай сыночка нашего! — просит она. — Да назови его в честь отца моего Федором! А коли новую жену в дом приведешь, что станет для него мачехой, то пусть она любит его как родного!

Заплакал Яков, хоть обещал ей просьбу ее исполнить.

И боле Дуня уж ничего не сказала, вовсе ослабев и от того чувств лишившись. Но хоть лишилась она чувств, да только руку Якова не отпустила до самого своего конца!