Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений
Шрифт:
‹8›
Телеграмма О.Э. Мандельштама Е.Е. Поповой
[26 июня] ‹1937 г.›
ДОРОГА ЛЕГКАЯ КОРОТКАЯ СЛУШАЛ ЩЕЛКУНЧИКА [398] СМОТРЕЛ ВОЛГУ МОСКВУ БОЛЬШОЙ ПРИВЕТ ЯХОНТОВУ = МАНДЕЛЬШТАМ
‹9›
Повестка о поэтическом вечере О.Э. Мандельштама в Союзе Писателей СССР
‹разослана через курьеров 14 октября 1937 г.›
398
По всей видимости, имеется в виду радиотрансляция музыки балета П.И. Чайковского «Щелкунчик».
<Надпись на конверте: «В<весьма> срочно. С курьером»>
Тов.
Уважаемый товарищ!
15-го октября в 6 часов вечера в помещении Союза Советских писателей состоится читка стихов Осипа Мандельштама, на которой просьба присутствовать.
Секретарь бюро секции поэтов – Сурков.
В. Яхонтов (ГЛМ)
Московский областной отдел здравоохранения при Мособлисполкоме, санаторий «Саматиха» (1938):
Общественный ремонт здоровья, или отдых в мышеловке
1
Двухэтажный дом Чусова был, вероятно, теплым и вполне пригодным для зимнего жилья. Но оставаться на зиму в Савелово оказалось, видимо, по каким-то причинам нельзя, и во второй половине октября вопрос о местожительстве встал заново и с не меньшей остротой.
Аркадий Штейнберг, в то время сам сидевший в лагере, позднее рассказывал, что Мандельштамы заходили к нему домой и расспрашивали его мать о Тарусе. Ездили они и в Малый Ярославец к Надежде Бруни – жене Николая Александровича Бруни, «отца Бруни» из «Египетской марки», тоже арестованного. В этот неосвещенный, непролазный в дожди город они приехали поздно вечером – ни фонарей, ни прохожих; на стук в окна – искаженные страхом лица: оказалось, что в последние недели город накрыла волна арестов, и наутро Мандельштамы в ужасе бежали в Москву из такого «пристанища» [399] .
399
Впрочем, Н.М. еще раз попытает счастья в Малоярославце – в феврале–марте 1939 года, но уже будучи одной.
Поздней осенью 1937 года Мандельштамы поселились в Калинине – с легкой руки Исаака Бабеля, сказавшего: «Поезжайте в Калинин, там Эрдман, – его любят старушки…»
Надежда Яковлевна потом вспоминала, как Николай Эрдман, сам живший в маленькой узкой комнатке, где помещались только койка и столик, помогал им устроиться:
Когда мы пришли, он лежал – там можно было только лежать или сидеть на единственном стуле. Он немедленно отряхнулся и повел нас на окраину, где иногда в деревянных собственных домах сдавались комнаты. Навещал он нас довольно часто… [400]
400
Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 382. Эрдман поселился в Калинине в конце 1936 г., после окончания срока ссылки в Енисейск и Томск (см.: Эрдман Н. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников. М., 1990. С.293-294). Калининский адрес Н. Эрдмана – Солодовая ул., 15, кв.1 (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 244. Л. 158).
Приехали Мандельштамы, вероятно, 5 ноября, ибо 6-го они уже в Калинине были. Остановившись в лучшей тверской гостинице «Селигер» [401] , первым делом – оба-сами – написали по письму Кузину [402] , сложили в общий конверт и отнесли на почту [403] . Письмо О.М. вполне себе бодрое, даже радостное, он не жалуется, а как бы отчитывается за всё время отсутствия вестей друг о друге:
Жизнь гораздо сложнее. Много было трудностей, болезней, работы. Хорошего было больше чем плохого. Написана новая книга стихов. Сейчас мною занялся Союз Писателей: вопрос об этой книге и обо мне поставлен, обсуждается, решается. Кажется, назревает в какой-то степени положительное решение.
401
Гостиница «Селигер» и сейчас находится там же, что и в 1937 г.: по ул. Советской, 52. Ее здание, построенное в середине 1930-х гг. на месте разрушенной Владимирской церкви, чудом уцелело в войну.
402
Накануне, в Москве, эти письма перекрестились с долгожданным письмом от Кузина из Шортанды, куда он был сослан.
403
А Надежда Яковлевна в тот же день послала в Шортанды вдогонку и
И дальше о музыке – между Кузиным и О.М. было принято обмениваться музыкальными впечатлениями: «Он достиг высшей простоты. Его принимали холодно». Кончается письмо так: «Хочу вас видеть и если не вы, то я – когда-нибудь да приеду. Мы легки на подъем» [404] .
К 17 ноября 1937 года вопрос с квартирой, а стало быть, и с местом постоянного проживания решился. О.М. и Н.М. прописались в Калинине, в доме П.Ф. Травникова по адресу: 3-я Никитинская ул., 43.
404
«Сохрани мою речь…» Вып. 4. М.: РГГУ, 2008. С. 79–80 (публ. П. Нерлера; оригинал – в собрании Н.И. Харджиева и Л.В. Чаги в Отделе рукописей Амстердамского городского музея).
В тот раз Мандельштамам повезло. Узнав их голоса, из одного дома вышел жилец, ленинградец, бывший литературный секретарь П.Е. Щеголева [405] , и его хозяйка, поняв, что наниматели не проходимцы, сразу же сдала им комнату в своей пятистенке.
Надежда Яковлевна Мандельштам, посвятив хозяйке и ее семье отдельную главку в первой книге воспоминаний («Последняя идиллия»), назвала лишь ее имя и отчество – Татьяна Васильевна, а заодно и профессию ее мужа – рабочий-металлург. Но из различных «дел Мандельштама» мы узнаем и всё остальное: их фамилию – Травниковы, имя хозяина – Павел Федорович и их точный адрес (дополнительным ориентиром может служить и маршрут, которым Мандельштамы добирались до дома с вокзала – по мостам через Волгу и Тьмаку, ее приток) и даже сроки их проживания (точнее, прописки) у Травниковых – с 17 ноября 1937 года по 10 марта 1938 года, после чего О.М. «со всем своим семейством из г. Калинина выехал на постоянное место жительства в г. Москву».
405
Личность его до сих пор не установлена. Е.М. Аренс вспоминала в 1983 г., что это был неофициальный секретарь Щеголева по «лермонтовским» делам.
Сначала Мандельштамы поселились, по-видимому, в отдельной комнате, может быть, на утепленной террасе. Но там было все-таки очень холодно, и со временем (наверное, еще в ноябре) они переместились на теплую половину дома. В этот день они написали Кузину:
Дорогой Борис Сергеевич!
‹…› Вы хорошо, даже соблазнительно описываете свое житье. Зависть берет. Да.
А у нас? На стенах эрмитажные фото: Рюисдаль, Рубенс, Рембрандт, Тенирс, Брейгель, Madonna litta, Madonna benna, а также рядком как лубки: в красках извозчик Монэ, девушка в кафэ Ренуара и мужчина Сезана. Всё это приколото иголками и патефонными булавками.
Сегодня мы переезжаем на теплую половину дома, под защиту бревенчатой стены. Ход через хозяев. Между нами и стариками также неполная перегородка. Это выйдет много спокойнее. Тверской говор радует слух. И в Воронеже я много слушал живую речь. Особенно женщины приятно говорят по-русски. Но здесь, в Калинине – настоящая академия живого языка, гибкого, оборотистого, в меру жесткого.
Испанским я занимался. В Воронеже отличные книжные фонды в Университете. Читал Сида (великолепно), романтиков в изд‹ании› бр‹атьев› Гримм и многотомную коллекцию кастальских классиков.
Однако не узнал кастильских форм на винной этикетке (Castel de Romey) – белое сухое вино и был посрамлен Львом Никулиным.
Несмотря на болезнь, я пью легко и охотно. Вот увидите, когда встретимся. Книга моя будет для вас большой неожиданностью. Более характерное на днях пришлю. Сейчас мои стихи читает Ставский. Жду оценки. Сейчас не работаю. Стариной заниматься не хочу. Хочу двигать язык, учиться и вообще быть с людьми: учиться у них.
Пожалуйста, не скрывайте своей болезни. T.b.c. так легко не проходит. Вы живете в очень вредном для вас климате. Не поговорить ли с кем-нибудь о новой работе, где-нибудь в средней полосе?
Сейчас же на это ответьте. До свиданья.
Жму руку. Ваш О.М. [406]
406
Там же. С. 80–81.
Мужчины – хозяин и постоялец – вскоре подружились, а О.М. раздобыл пластинки (Баха, Дворжака, Мусоргского, итальянцев). По вечерам устраивались концерты, Татьяна Васильевна ставила самовар и угощала всех чаем с вареньем, а Осип Эмильевич всё норовил заварить чай сам, по-своему, и изо дня в день упорно просматривал «Правду», на которую был подписан хозяин. Уже одним своим видом газета, именно тогда и попавшая в мандельштамовскме стихи, будоражила воспоминания о том, что впоследствии назовут Большим террором: