Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.)
Шрифт:
Андрей Иванович Остерман – мастер! – сказал:
– С маркизом де Вильневом за его услуги империи нашей расплатиться следует вполне достойно и величественно…
Анна Иоанновна послала в дар маркизу 15 000 талеров и орден империи – Андрея Первозванного. Захлопнув кошелек и опоясав себя голубым муаром высшей русской кавалерии, маркиз де Вильнев был предельно возмущен:
– Пора бы уж им знать, что я мужчина! Неужели Россия столь обнищала, что не может одарить и моей любовницы?
Анна Иоанновна послала фаворитке дипломата французского драгоценный перстень с громадным бриллиантом.
Так закончилась эта война, [28]
– Лавров побольше! – приказала Анна Иоанновна. – Пущай каждый гвардеец станет лавреатом, яко в Риме Древнем. А для сего случая провести по домам обыски повальные. И весь лавровый лист, какой на кухнях домов частных сыщется, в казну ради торжества отобрать!
28
Унизительный Белградский мир был аннулирован в 1774 г. Кючук-Кайнарджийским миром после громких побед над турками А. В. Суворова и П. А. Румянцева.
Древние греки лавровый лист не только вплетали в венки триумфаторам-лауреатам. Они еще и ели лавровый лист, дабы приобрести от него дар святого пророчества. В древности люди свято верили, что лавр спасает человека от нечаянной молнии.
Правительство Анны Иоанновны лавры вкушало изобильно, но дара пророческого не обрело. Молния справедливости исторической уж скопила свою ярость в тучах, над Россией плывущих, и разящий клинок молнии этой будет для многих неожиданным…
Глава одиннадцатая
Холодно стало. Нева взбурлила. Дожди секли.
Иван Емельяныч Балакирев, в тулупчике коротком, на колясочке ехал к службе во дворец царицы, чтобы дураков смешить. Сам-то он смеялся очень редко, а своим шуткам – никогда…
Через Неву пролегал мост, строенный недавно стараниями корабельного мастера Пальчикова. Хороший мост получился, разводной, он корабли через себя пропускал. А ведали им, естественно, офицеры флота. На переезде всегда толчея была, люди и повозки в очереди ждали. Очередь тянулась медленно, ибо деньги собирали. С карет парами драли за проезд через мост по пятачку, с воза по две копейки, с пешеходствующих – по одной. Отдай – и не греши! Пока проезжий, воров стережась, кошель распутает от завязок, пока монетку похуже выберет, пока ему сдачи мостовщики отсчитают – другие стоят и ворон считают. Балакирев ехал об одну лошадку, а потом три копейки бросил в казну флота российского. Как раз навстречь ему стражи через Неву человека закованного в крепость препровождали. Балакирев, конечно, не удержался – спросил:
– Эй, милай! За што тебя тащат-то?
– А я, брат, сволочь немецкую матерно излаял.
– Пропадешь теперь, – пожалел его шут. – Облаял бы ты лучше меня, и ничего бы тебе за это не было…
Стражи тут накинулись на Балакирева:
– Ты кто таков, чтобы советы советовать?
– А я… царь касимовский, не чета вам, дуракам.
И нахлестнул кобылу, чтобы везла его поскорее. Верно, что был Иван Емельяныч царем касимовским… Хороший городок. Просто рай, как вспомнишь. У заборов там громадные лопухи растут. Таких лопухов нигде нету. Когда окочурилась Фатьма, последняя ханша касимовская, Петр I сделал шута царем касимовским.
29
И. Е. Балакирев и погребен был в Касимове в Егорьевской (Богоявленской) церкви, которая ныне охраняется государством как ценный памятник русского старинного зодчества. Городок Касимов на Оке был когда-то столицей Касимовского ханства, подвластного Московскому государству.
– Тпррру-у, – натянул вожжи Иван Емельяныч.
Во дворце было еще полулюдно, а шуту с улицы стало зябко. Он спустился в царскую прачечную, где еще с ночи кипела работа. Веселые бабы-молодухи из чанов кипящих палками тяжелые волокиты белья таскали. Балакирев присел к печке погреться, полешко одно подкинул в огонь, снял парик, обнажив седые лохмы волос.
– Гляди-ка, – смеялись прачки, – уже и снега выпали!
– Да, бабыньки, – согласился шут. – Снег уже выпал, и вам, коровам эким, уже не побеситься со мной на травке… Состарился я!
Через окно прачечной был виден простор вздутой от ветра воды невской; посреди реки ставил паруса корабль голландский, привезший недавно в Петербург устрицы флембургские. Свежак сразу набил парусам «брюхи», корабль быстро поволокло в туманную даль устья, где гулял бесноватый сизый простор.
– Пойду-кась я, бабыньки, – поднялся Балакирев от печки. – Надо служить, чтобы детишки с голоду не пропали…
В аудиенц-каморе повстречался с Волынским.
– Како живешь, Емельяныч? – спросил тот шута.
– Живу! За дурость свою достатку больше тебя имею. Да какая там жизнь… На живодерню пора, а отставки не дают. Глупая жизнь у меня! Вчера вот я заплакал было, а вокруг меня все гогочут. Думали, ради веселья ихнего реву я…
Явился в камору еще один шут – князь Голицын-Квасник. Жалко было человека: в Сорбонне учился, пылкой любовью итальянку любил, и все заставили позабыть – теперь хуже пса шпыняли. Артемий Петрович страдал за Голицына, видел в насильном шутовстве князя умышленное принижение русской знати… Он ему руку подал:
– День добрый, Михайла Лексеич.
– Ave, – ответил Квасник по-латыни.
Балакирев слегка тронул Волынского за рукав, поманил:
– Петрович, поди-ка в уголок, сказать хочу…
Подалее от посторонних шут ему сообщил:
– Нехорошие слухи ходят, Петрович, будто ты в дому своем гостей собираешь. Проекты разные пишешь, како государством управлять. Остерман, гляди, в конфиденцию с герцогом войдет, они сообча без масла тебя изжарят с обоих боков.
– Ништо! Я теперь на такой высокий пенек подпрыгнул, откуда меня не сшибешь так просто. Да и Черкасский за меня!
– На Черепаху кабинетную не уповай надеждами, – отвечал шут. – Князь Черкасский тебя же первого и продаст, ежели в том нужда ему явится. А тобою Бирон недоволен, не любо ему, что государыня тебя слушается, а ты герцога слушаться перестал… Ведь я не дурак, как другие! Я-то понял тебя, Петрович: дружбу с герцогом ты в своих целях использовал.
– Ну, брось! – отмахнулся Волынский.
После доклада у императрицы он встретил в передних Иогашку Эйхлера, который важно шествовал в Кабинет с бумагами и перьями. Артемий Петрович шепнул кабинет-секретарю конфиденциально: