Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.)
Шрифт:
– Гидра опять воскресла! Или напрасно я Бахчисарай сжег?
Офицеры армейские здраво рассуждали:
– Сколь ни ходи войною на Крым, а нам, русским, все равно не бывать покойну, покуда весь Крым вконец не покорим. И воевать еще детям и внукам нашим, а земля Крымская должна русской губернией стать… Вот тогда у рубежей тихо станется!
Миниха в столице встретили неласково. Спрашивали в Кабинете, куда он тридцать тысяч душ людских задевал, ежели их в списках убитых не обозначено?
«Ладно, – негодовал Миних, – только бы до императрицы
– Да это не я – это Ласси виноват во всем! Кабы не он, тугодумец такой, я бы из Крыма не ушел. Пока он до Азова добрался, пока под Азовом с турками канители разводил…
И свалил всю вину на Ласси – безответного.
– Ты, матушка, сама ведаешь: твой Миних прям и честен, оттого тебе с ним и хорошо. Два фельдмаршала у тебя – как-нибудь поладим. А вот третьего не надобно… Убери ты из армии моей принца Гессен-Гомбургского, чтобы не грыз темя каждому!
– Без принца нельзя, – возразила царица. – Титул его высокий большую честь армии российской оказывает.
– Ну, ладно, – покривился Миних. – Коли нельзя без принца, так дай мне другого… хотя бы жениха этого – принца Антона!
Миних перескочил на темы амурные, – легко, будто играючи. И так зашутил императрицу фривольностями, что она все попреки забыла.
– Фельдмаршал ты мой любезный, говори, чем наградить мне тебя за поход крымский и мучения твои?
– Да ничего мне, матушка, от тебя не надобно. Мне бы только свет очей твоих видеть. Вдохнуть то, что ты выдохнешь…
– Нет, ты проси, проси! – настаивала императрица.
Миних долго жался, потолки узорные разглядывая.
– Вижу, – сказал, что не уйти мне от тебя пустому. Ладно! Чтобы тебя не обидеть, согласен принять в свое владение поместья украинские, которые ране Вейсбаху принадлежали… Бедняга-то умер! – всхлипнул Миних. – А именья его в казну перевели… Дай!
Анна Иоанновна прикинула: «Ой, как велики те поместья выморочные… страшно велики и богаты!» Но делать нечего.
– Бери, – сказала, и Миних оказался Крезом…
Покидая царицу, он (хитрец!) хлопнул себя по лбу:
– Ах, голова моя! Все позабывать стал…
– Ну, говори. Чего еще, маршал?
– В армии состоял в солдатах отрок один. Он первым на фас Перекопа вскочил. Так я ему, матушка, чин дал.
– И верно сделал, – похвалила Анна Иоанновна.
– Да отрок-то сей из князей Долгоруких, матушка…
Царица нахмурилась:
– Не отнимать же мне шпагу у сосунка…
Васенька Долгорукий был единственным из этой фамилии, кто стал офицером в царствование Анны Иоанновны.
Пройдет много лет, и многое на Руси переменится. Васенька станет Василием Михайловичем, в 1771 году он повторит набег на Крым и повершит дела Миниховы: Долгорукий не только Бахчисарай спалит, но проведет богатырей русских до берегов Тавриды южной, узрит Кафу, огнем и мечом утверждая славу воинства российского.
От отечества он получит почетный титул –
А вот грамоты так и не познает. Во всю жизнь, занимая посты высокие, останется Долгорукий безграмотен, и всегда будет он обвинять… перья:
– Опять перышко худо зачинили – не могу писать.
Мир праху его солдатскому! Памятником от него остался потомству долгоруковский дом на Москве (ныне Колонный зал Дома союзов).
Глава одиннадцатая
И совсем потерялся средь волн арктических маленький дубель-шлюп «Тобол», принадлежавший Великой Северной экспедиции… Лейтенант Овцын с палубы не уходил. Сбоку от рулевого стоя, привязав себя к нактоузу компаса, помогал рулевому штурвалом работать. А внизу шлюпа – мокрынь, стужа, кости ломающая, сухари подмоченные, гуляет в трюме одинокая бочка с квашеной капустой. На верхний дек вылез подштурман Афанасий Куров.
– Отвязывайтесь, сударь! – он лейтенанту крикнул, и ветер разорвал его слова, относя в океан. – Сменяю вас…
Овцын с палубы не ушел. Пенные потоки сшибались в шпигатах, колобродя в узостях, как кипящие ключи. Корабль нес над собой громадные полотнища парусины, и «пазухи» кливеров были до предела насыщены свежаком. Отвернуть с курса их мог заставить только лед, а потому шлюп «Тобол» дерзал бороться с полярной стихией.
«Тобол» прорвался за Гусиный Нос, где на урочище хранили моряки запасы провианта. Пошли далее, и скоро в корпус дубель-шлюпа стали биться льдины. Расшатанное судно потекло, изнутри его наспех конопатили матросы, грели на жаровнях смолу, стучали мушкелями плотники. Приблудная собачонка Нюшка, которая, в калачик свернувшись, так уютно согревала по ночам ноги Овцыну, теперь озлобленно облаивала тюленей. Сильный туман тянуло вдоль берегов Обской губы, а пресная вода замерзла в бочках… Худо!
– Впереди уже лед, – доложил лейтенанту Куров.
– Ты глянь за корму, Афоня… Там тоже лед.
В промоине полыньи корабль качало меньше.
– А нас относит в сторону… Теченье сильное, вертлявое.
– Кажется, сломало лапы якорей… Эй, боцман!
Текли безжизненные берега. Тоска и запустенье. Хоть волком от безлюдья вой… Но долг есть долг, и Овцын продолжал работу. Геодезиста с рудознатцем послал на шлюпке – для съемки берегов на карту, для рудоискания. Они вернулись еле живы.
– Топь, – заявили кратко. – Добра не жди!
Никита Выходцев, мужик тобольский, признался Овцыну:
– Митрий Леонтьич, ты как хошь, а я скажу тебе открыто. Вертай назад, покуда целы. Мороз в баранку скоро закрутит, все передохнем здесь за милую душу…
Лейтенант созвал консилиум. В каюте запалили фитилек, светил он чадно. Овцын мнение каждого выслушал. Сам удивился, когда подумал, сколько учеников он выпестовал! Матросы все – мещане да казаки, а он обучил их наукам разным, а теперь они разумно говорят, как навигаторы толковые… В заключение он и сам сказал: