Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)
Шрифт:
– Не мне, а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указывал, что престол ваш окружен проходимцами и ворами. А кто стоит близ вас? Я… Остерман… Левенвольде… Корфы… Кейзерлинги… Менгдены… Разве мы плохо служим престолу?
Анна Иоанновна пихнула челобитную под подушку:
– Не хочу читать! Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить, так что обо мне опять газеты в Европах отпишут? Чай, не простого мужика давить надо – персону!
– А я разве уже не персона? – спрашивал Бирон. – Или никого давить нельзя, только меня можно?
– Уймись! Тебя никто и
– Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил себе избить Тредиаковского в моих покоях. Под моей крышей! Под моим гербом! И этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому. Косвенно оскорбление и вам нанесено.
– Мало ли где на Руси людей треплют, – отвечала Анна Иоанновна рассеянно. – В каждой избушке свои игрушки…
Они расстались, не договорясь. Был зван Остерман:
– Андрей Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?
Остерман знал, что надо говорить о Волынском:
– Я к нему всегда по-хорошему, неизменно ласково. А он на меня рыком звериным, даже кулаком замахивался… Уж и не ведаю, – прослезился Остерман, – за что его немилость ко мне? Я к нему душевно, как к брату. Отговаривал не горячиться в делах государственных, послушать мнение людей опытных… А ведь Волынский еще молодой человек, при ином характере мог бы стать и полезнее! Смущает меня обращение его с чернокнижием… слухи тут разные ходят… Уж и не знаю – верить ли? Да и как не поверить?
Волынский приехал в Кабинет. Эйхлер выносил дела.
– Ну, как? – спросил Волынский, за ширмы глянув.
За ширмами никто не прятался. Иогашка шепнул:
– Не сомневайся, Петрович. Малость перетерпи, все перемелется, и мука будет. Ея величество дело твое при себе держит. Как всегда, под подушку сунула, как неугодное ей… Вынуть?
– Не надо. Еще попадешься. Пускай читает…
Вошел Жан де ла Суда с делами иностранными, нес под локтем парусиновый портфель по интригам шведского королевства.
– Ванька, – сказал ему Волынский, остро глядя, – а что ты в утешение мое скажешь? Что у Остермана колдуют?
– Все волнуются, что ты в проекте начертал. А пуще всего шум идет от твоих записок, кои ты, Петрович, в назидание царице подавал… о подлецах, ее окружающих!
Иогашка Эйхлер направился в секретную экспедицию, комнаты которой были рядом с Кабинетом.
– Жаль, – сказал на прощание, – что мы не отговорили тебя, Петрович, подавать записки эти. Ох, как от них бесятся!
– Один только человек советовал мне записок не подавать. Да и тот раб мой верный – Кубанец. Выходит, что раб-то умнее господ оказался… Ну, не беда! Мы еще не свалились…
Коты за разумность свою и чистоплотность похвальную издавна на Руси особым почтением пользовались. Цари московские так их жаловали, что заезжие живописцы даже портреты с котов царских писали. Теперь смотрят они на нас, сытые усачи, с гравюр старинных – из глубины веков. Бывало, что коты и гнев монарший вызывали, ежели тащили со стола хозяина снедь царскую. Уловленные на месте преступления, осуждались коты на смертную казнь через повешение. Но в миг последний, уже под виселицей стоя, узнавали коты-герои милость царскую. Казнь заменялась
Коли вельможа кота заводил, он его посильно ублажал. Оттого-то по дворам Петербурга ходили особые мужики, которых называли кошатниками. Они промысел верный имели, торгуя для котов сырую печенку. О приближении кошатников узнавали заранее, ибо мужики эти на улицах громко мяукали. Печень же на потребу котов барских шла непременно сырая, свежайшая, обязательно бычья.
– Мяу-у… мяу! Мрррр… мяу-у, – разносилось по утрам под окнами. – Купите для Васеньки… А вот печенка для Васильича! Мррр… мрррр… мяу! Не обидьте своего Васеньку…
Услышав такие призывы, Кубанец надвинул поверх парика треух лакейский, открыл двери на крыльцо. Бренча медью, хотел он – по чину маршалка – пропитание купить для любимых котов господина своего любимого… Кошатник сегодня торговал незнакомый.
– А дядя Агафон чего не торгует? – спросил его Кубанец.
– А чем я плох? – отвечал кошатник. Был он мужик ражий, с бородою черной, с искрою ума в глазах. – Эвон, – сказал Кубанцу, – отойдем к забору, а то лоток тяжел, прислонить негде…
Отошли они подале от дома. Кубанец стал ковыряться в парных кусках бычьей печенки. А кошатник сказал ему:
– Вот этим-то лотком да по башке тебя…
– За что?
– А вот ежели пикнешь!
Подъехали мигом санки казенные, кошмами глухо крытые. Сильные руки втянули дворецкого внутрь возка, и санки понеслись. Два господина сидели по бокам от маршалка, предупредили:
– Ша! Теперича не рыпнись… Слово и дело!
Санки Тайной розыскных дел канцелярии дорог не признавали. Лошади смело ухнули на лед Мойки, мчали рысью до Фонтанки. А потом привычно завернули налево, неслись в ржанье и топоте вдоль арсеналов пушечных, мелькали черные деревья Летнего сада, и вынесли сани в простор – на Неву! Кубанец даже обомлел – кони рвали грудью ветер, закидывали гривы набок, а впереди уже росла крепость Петропавловская. Санки со свистом пролетели под Петровские ворота, из ниш которых глядели Беллона с Минервою; вот и кордегардия, вот и караульни, вот и костры… Тайная канцелярия!
Ушаков увидел перед собой калмыка в богатом кафтане. Встретил на себе упорный взгляд глаз Кубанца – раскосых и хитрых.
– Да-а, – начал Ушаков издалека, – я вот таких кафтанов, какой у тебя, смолоду не нашивал. Сядь-ка, милый, послушь меня, старика… Бедный я, сиротинкой остался! Помню, четверо нас, братиков Ушаковых, без отца, без матушки возрастали. А владели мы – дворяне! – всего одним крепостным, коего, как сейчас помню, Анохою звали. И был у нас на четырех дворян и одного мужика токмо един балахон холстяной. В лаптях-семиричках я с девками по грибы хаживал, и теми грибами мы скудно кормились. Сушили их на зиму, солили… Бедность! А теперь, – сказал великий инквизитор, – боженька почел за благо меня возвеличить… Сядь, не торчи!