Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)
Шрифт:
Волынский отвечал князю Трубецкому:
– Спроси о том у Анны Даниловны своей, даже она ведает, что не все хорошо у нас, как это тебе сейчас приснилось…
– А зачем ты спалил проект свой? – спросил Ушаков.
Вопрос дельный. Волынский отговорился:
– Стало быть, уже не нужен он более…
Держался он молодцом, чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи его спрашивали:
– Твое ли дело государыню в записках поучать?
– Ежели она герцога и Остермана слушает, – отвечал
Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал:
– Страшно слушать мне слова твои бесстыдные!
– Истинно говорю! – давал ответ Волынский. – А тебе, холопу, видать, и правда что страшно честные слова выслушивать…
Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях его курляндской светлости:
– На што ты герцога этим актом унизил?
Унижение же поэта в вину ему не ставили…
– Чую, – отвечал Волынский, – что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковским только претекстом служат для иных обвинений. И вы, судьи, сами знаете, что собрались здесь меня погубить… В паденье моем вы все легки рассуждать. А ведь я еще не забыл – помню, как вчера вы передо мною на задних лапках бегали!
– Ох, и боек же ты! – прищурился Ушаков.
Артемий Петрович по довольству его ощутил, что инквизитор карты свои еще не раскрыл. Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили. Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой не позвали. Допрос затянулся до двух часов дня. Покидая под конвоем дворец Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал:
– Вы это дело со мной кончайте уж поскорее!
На что суровейше ему отвечал Румянцев:
– Мы сами заседанию своему время избирать станем. Дома ты явись в скромность, а завтрева лишнего нам тут не плоди. Ответа ждем генерального и без плутований лукавых.
– Затаил ты злобу на Остермана, – добавил Неплюев.
– Плывет он каналами темными, – крикнул ему Волынский. – Без закрытия дверей Остерман даже с женою не общается.
На что ему угрожали судьи:
– Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не пристало, и о том будет нами свыше доложено…
А пока Волынский в Комиссии пребывал, в доме его учинен был погром полный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сундуков до последнего клочка выгребли…
Вечером Ушаков предстал перед императрицей:
– Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского…
Анна Иоанновна глянула и схватилась за сердце:
– Ах он… супостат такой! Пригрела я змия…
Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разодрала. Одним решительным жестом добыла тогда для себя власть самодержавную. Теперь же Ушаков снова тряс
– Слышала я, – сказала императрица, – что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица… Кто еще писал с ним проекты?
Ушаков вернулся в крепость. Увы, «Проект» был сожжен.
При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему.
Велел доставить из заточения Кубанца.
– Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, – сказал Ушаков, – вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь.
Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:
– Сущую правду показал на господина своего.
– Нам одного господина мало! Садись и пиши…
– Что прикажете?
– В с е, что помнишь, пиши мне…
Ваньке Топильскому инквизитор сказал:
– Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущова с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим!
Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал.
– Собирались, верно, – признавал он. – Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нуждах грустили… Да мало ли еще что?
– Ну, ладно, – ответил ему Ушаков. – Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай…
– О чем думать-то мне в потемках ваших?
– Четверо детишек у тебя, – намекнул Ушаков. – Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.
Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущова, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:
– Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…
– Как зовут девку? – сразу вклинился Топильский.
– А что?
– Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!
– Девку-то как зовут? – кричал Ушаков.
– Варвара, кажись.
– Откуда взялась?
– Не помню.
Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:
– Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!
– Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.
– Ага! – обрадовался Ушаков. – Ванька, ты это запиши…
Еропкин пристыженно замолк.
– Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?
– Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.
– Из-за чего? – вопросили сыщики.