Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)
Шрифт:
Пройдет много лет, и, когда судей Волынского станут спрашивать, отчего они допустили такую жестокость в приговоре, почтенные старцы спокойнейше ответят молодому поколению:
– Такие времена! Вам не понять… Ежели других не пошлешь под топор, то и своей головы лишишься… Вот и выбирай!
Глава четырнадцатая
Анна Иоанновна бродила по садам и огородам Петергофа, плотно сцепив пальцы рук, сумрачная и задумчивая. Утешала ее только благополучная беременность племянницы. Было еще
Бирон вышагивал рядом с императрицей, голенастый, в чулках нежно-сиреневых, стучал ногтем полированным по табакерке с алмазами. Жаркий ветер трепал букли его парика, разметывая парижскую дорогую пудру голубого жемчужного оттенка.
– Анхен, – спрашивал он, – отчего ты потеряла бодрость? Болезнь твоя есть только казус организма здорового.
– Ох, молчи, друг! – отвечала Анна Иоанновна, тяжело шагая меж грядок. – Не за себя я печалюсь – за тебя тревожусь. Умри я сейчас, и… что будет с тобою и детьми нашими? Ведь русские тебя, драгоценного моего, живо по кускам растащут!
Все десять лет была она щитом надежным, за которым герцог укрывался от гнева любого. Из-за щита этого вылетали в Россию стрелы его, разящие недругов. Близость родов Анны Леопольдовны ошеломляла Бирона: он боялся, что появление наследника престола сразу возвысит семью Брауншвейгскую, а его герцогское сияние затмится в скорби и пренебрежении. Но пока он молчал. И в руке его, сильной и мягкой, покойно лежал пухлый локоть Анны Иоанновны, шагавшей через огороды петергофские.
Герцог любезно срывал для нее клубнику с грядок:
– Вот, Анхен, ягода… воистину достойная тебя.
Август месяц, плодоносящий и сытный, размочило вдруг дождями. Осень началась ранняя. Сады пригородные стояли в воде, шумные ливни поливали землю и море, запропал в туманах сырых Кронштадт, и Анна Иоанновна заторопилась в столицу.
– Хочу во дворец свой, – говорила. – Дома и солома едома, да и племянница вот-вот разродится. Присмотр бабий нужен…
В этом году, по совету Миниха, чтобы финансы поправить, она разрешила офицерам, кои двадцать лет отслужили, в деревни ехать. Будто из худого мешка посыпались в Военную коллегию рапорты об абшиде. У иных офицеров и деревень не было, а все равно – рвались со службы. Оттого это так, что слишком уж тяжела была служба. Иные дворяне, крепостных не имея, согласны были, как мужики, на себе землю пахать – только бы укрыться подалее от столицы, где гнет становился уже невыносим.
Анна Иоанновна спохватилась:
– Не давать абшидов более! Безобразники эки… Я думала, они с радостью мне служат. Я же из своих ручек венгерским их потчевала. А у них одно на уме – удрать от меня подалее.
Вокруг Петербурга усиленно строились слободы полковые, которым суждено потом превратиться в целые районы города. Строили их солдаты, кладка была вековечная, казармы обширны, так что в дурную погоду весь полк сразу под одну крышу собирался.
– Анхен, Анхен, – страдал Бирон, – только бы поскорей закончился этот проклятый сороковой год, который по-дурацки делится на числа четные… Зато в сорок первом мы заживем!
А скоро в Петербург приехал Алексей Петрович Бестужев-Рюмин и прямо с дороги завернул карету к дому герцога.
– Пусть он войдет, – сказал Бирон, доставая камень.
Вошел тот, веселый, сытый, крупный, нахальный.
– Садись, – сказал ему герцог, камень держа.
Тот сел, выжидая милостей и подарков.
Бирон размахнулся – ударил его камнем в лицо.
– Это не со зла, – сообщил он Бестужеву. – Это я забыл сделать с Волынским, так теперь заранее тебя предупреждаю…
Окровавленным ртом Бестужев отвечал ему:
– Благодетель мой… Друзья ведь мы, с юности близки были! Я ведь понимаю, что от добра вы столь усердны ко мне…
Сплюнул кровь и снова сел, выжидая подачек.
– Чего ты тут расселся? – спросил его герцог. – Ступай вон, невежа… Скоро ты пригодишься мне на более важное. Я тебя на место Волынского дрессировать стану… оцени!
На берегу Мойки стояла карета, где Бестужева поджидала жена его, Альма фон Беттингер, и по-немецки уже болтала с красивыми адъютантами Курляндского герцога.
– Поехали! – сказал Бестужев, садясь с ней рядом.
Карета тронулась. Бестужев дал жене кулаком в ухо.
– Ссссука гамбургская, – сказал ей с ненавистью…
Альма фон Беттингер изловчилась ударить его ногой в лицо. Карета уже катилась по Невскому, и от драки ее бултыхало из стороны в сторону, хотя мостовая была ровной, как доска. Но драки никто не видел и не слышал. Супруги возились внутри кареты молча, а шторы на окнах были опущены…
– Тпррру-у, – сказал лошадям кучер. – Приехали!
Бестужев-Рюмин сколачивал карьеру, как сколачивают корабли, чтобы плыть очень далеко. Он всю жизнь верно служил лишь тому, кто услуги его оплачивал. Такой-то подлец и надобен Бирону!
Дожди шумели в листве Летнего сада, воды бежали по канавам, низвергаясь в Фонтанку. Остерман и Бестужев-Рюмин играли в карты с императрицей. Анна Иоанновна слушала, как стучит по крыше дождь, ежилась в душегрее, сдавая карты рассеянно.
– Петрович, – сказала она Бестужеву-Рюмину, – распотешь меня анекдотцем заграничным. Да чтобы посмешнее!
– Отчего же и нет, великая государыня? Пожалуйста…
И вдруг императрица провела по глазам ладонью:
– Да что со мною такое, господи? Почудилось мне, будто я с Волынским опять сижу… И хотя ты, Бестужев, тоже Петрович по батюшке, но я не тебя, а его позвала!
Остерман захихикал дробненько:
– Ваше величество, с того света не вернется охальник.
Захохотал и Бестужев: