Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»
Шрифт:
– Господине мой, хватайте кий потяжелее. К нам старопамятный враждователь приехал – адмирал Соймонов Федька!
Волынский палку взял и отдубасил ею дворецкого:
– Много ты воли взял о людях судить. Проси адмирала.
Соймонов вошел. Руки не подал. А сказал так:
– Не ожидал ты, Петрович, меня в дому своем видеть. А я вот явился… Враги мы с тобой, и ты знаешь сам, что не люб ты мне повадками своими тиранскими. Отчего же, Петрович, ты решился надо мною патронствовать?
– Эге-ге-ге! – отвечал Волынский, дверь запирая плотно, чтобы никто не слушал. – О каких врагах говоришь ты мне, не разумею. Нет, не
До глубокой ночи беседовали. Многое в их памяти воскресло, никогда не меркнущее. И служба на Каспийском море при Петре I, и бои отчаянные, и гульба несусветная в младости лет, когда дым стоял коромыслом… Прошлое, хотя и трудное, казалось сейчас простым и ясным, а вот будущее пугало. Никак его нельзя представить!
– День будущий, – говорил Соймонов, – не любит, когда его поджидают, сложа руки на коленях. Его делать самим надобно.
– Я делаю, – намекал Волынский. – Потихоньку. Не спеша. Хочешь правду знать, так знай: я будущее кую иной раз и через подлость. А как иначе? Там, наверху, на честности не проживешь. Пусть судят вкривь меня и вкось: Волынский худ, Волынский горд, Волынский жаден… Ты это все отбрось, Федор Иваныч. Пустое все… Ведь я душою исстрадался! Верь мне…
Распрощались они сердечно.
– Еропкин вроде бы и прав, – сказал Соймонов. – Тебя, Артемий Петрович, скоблить надо… Один раз поскоблишь – мурло барское проступит. Второй раз потрешь – министр завиднеется. Ну а в третий раз поскребешь – вот и гражданин показался!
Поутру Волынского дворцовый скороход разбудил:
– Велено вам во дворец ехать поспешняе.
Анна Иоанновна встретила его в затрапезе, а это знак был добрый – значит, уже своим человеком считала.
– Петрович, – сказала императрица, волосы черные под платок бабий пряча, – недобрые слухи от Кирилова доходят: прибыльщик мой кровью исхаркался. Вот и позвала тебя для совета: кого бы на место Кирилова, коли помрет он, в Оренбург назначить? Соймонова ты мне дельно в Орду подсказал… Может, адмирала-то и пошлем в степи?
Но теперь, когда Соймонов стал его конфидентом, Волынскому совсем не хотелось разлучаться с адмиралом. Федор Иванович нужен ему здесь, в столице, чтобы сообща делами ворочать. Посоветовал он Анне Иоанновне адмирала далеко не отсылать. Мало ли что случится! Хвать, а нужный человек уже под боком.
– Ну, коли не Соймонова, – рассудила императрица, – так я Никитича Татищева туда зашлю, благо немцы мои невзлюбили его. Пусть подальше от столицы трепыхается…
Волынский и Соймонов – до чего они разные… Пятнадцать долгих лет эти люди враждовали между собой и только теперь сошлись наикрепчайше, чтобы расстаться навсегда – уже на эшафоте!
В истории русской их именам стоять рядом…
В эту весну долго держались морозы в Петербурге.
Глава пятнадцатая
А в Оренбуржье уже растеплело… Кирилов перед смертью жену с
– Не плачь, друг мой. Весна скоро… хорошо будет…
А умирал он в черной меланхолии. Раньше мыслилась ему землица райская: сады в цвету белом, дети пригожие в чистых рубашках, жеребиный скок по холмам чудился в ржанье вольном, да чтобы бабы вечером шли с поля домой с граблями, сами веселые.
– Не удалась жизнь, – говорил Кирилов.
Все случилось иначе: скорбные виселицы на распутье шляхов, пальба пушечная, лязг драгунских подков и мужики без ноздрей, и бабы пугливые. Кирилов, на лавке лежа, содрогался телом:
– Не хотел ведь того, иного желал… Прости меня, боженька; может, и не надо бы мне сюда ехать?
В полном отчаянии он отошел в жизнь загробную. И рука его, к далекой Индии протянутая, упала в бессилии. Снег уже таял, когда его хоронили. Петя Рычков тащился под тяжестью гроба, и край гробовой доски больно врезался в плечо оренбургского бухгалтера.
Великого рачителя и наук любителя не стало у нас!
В ту же ночь, когда умер Кирилов, в ту самую ночь (странное совпадение!) открылась в Шлиссельбурге дверь темницы князя Дмитрия Михайловича Голицына… Увидел узник палача с топором большим и сразу все понял:
– Неужто меня, будто скотину, рубить станете?
Ванька Топильский даже взмок от жалости:
– Прости, князь. Но так велено…
– Да уж знаю, кем велено, – ответил Голицын и стал ворот рубахи расстегивать, чтобы шею для топора освободить.
– Может, перед часом смертным сказать чего-либо желаешь? Так ты скажи. Мне приказано тебя выслушать.
– Сказать уже нечего мне, – усмехнулся Голицын. – Повторю лишь то, что говаривал в Кремле московском семь лет назад, когда кондиции наши царицею разодраны были… «Пир был готов! Но званые гости оказались недостойны его. И те, кто заставил меня тогда плакать, будут плакать долее моего…»
Солдаты из полу одну половицу вынули.
– Ложись вот так, – велели, – а голову эдак-то свесь…
– Чистоплотна царица наша, – сказал Дмитрий Михайлович, ложась. – Пуще всего боится она, как бы ей полы не испачкали кровью.
– Князь, – спросил Ванька, крестясь, – спокоен ты будешь или лучше повязать нам тебя по рукам и ногам?
– Я уже мудр, – был ответ. – Я не дрогну!
В проеме половицы видел он подпол темничный: сыро там, грязно, крысами пахнет… Жестокий удар настиг его сверху.
– Держи его, – суетился Топильский, – выпущай кровь!
Из обезглавленного тела долго вытекала кровь в подпол.
Потом солдаты опять половицу на прежнее место настелили. Всадили для прочности два гвоздя по углам. Топильский прошел вдоль ее – славная работа, даже не скрипнет! Порядок был полный, будто ничего и не случилось. Только голова сенатора в уголку лежала, от тела отделенная, с глазами широко распяленными.
Много знала та голова. О многом она грезила…
– Хосподи! – прослезился Ванька. – Помилуй мя, грешного.
Вошла в камеру старуха – улыбчивая, ласковая, чистенькая немочка, и ее наедине с телом оставили. Взяла г-жа Анна Краммер голову мертвую и примерила ее к телу сенатора. Ловко и быстро (работа издавна привычная!) она пришила голову Голицына к телу его. Затем шею мертвеца туго перекрутила шарфом и вышла из темницы, довольная.