Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»
Шрифт:
– Рассказывай… откуда ты сейчас?
Брискорн ей отвечал учтиво и достойно:
– Я еду из земель германских, учился в Йене у знатных профессоров, год прожил в Геттингене, где король британский недавно для Ганновера университет образовал. Науки философские постиг, насколько мог, и затосковал я по отчизне бедной. Но на Митаве скучно показалось мне, и вот… вас навестил.
Вдруг резко прозвучал вопрос от Бирена:
– А ты проездом до Митавы не заезжал ли в Данциг?
– Был в Данциге. Отночевал три ночи там.
Анна Иоанновна понимающе глянула на Бирена.
– Скажи нам честно,
– Как дворянин курляндский, – ответил бывший паж, – я долгом счел представиться ему проездом.
– А… как он? Плох? – с надеждой вопросил Бирен.
– Он дышит, как мехи органа в церкви старой…
Бирен, повеселев, сказал:
– Пойдем, мой милый геттингенец. Сейчас мы сядем в сани, я покажу тебе столицу варварской страны, где ты увидишь многое такое, что в Йене иль Ганновере не встречал…
В дверях граф повернулся, заметив властно:
– Брискорна во дворце я не оставлю… я так хочу!
Поначалу обер-камергер юношу даже очаровал. Бирен ведь умел разным бывать. Хотел обворожить – и пел сиреной, голос его становился звучным, будто арфа, когда он колдовал мужчин и женщин. И сотрясались стены дворцов и манежей от раскатов этого голоса, если граф входил в гнев. Дипломаты так и говорили:
– В этом бесподобном человеке сразу три персоны обитают: Бирен вкрадчивый, Бирен-властитель и Бирен в злости. Первый очарователен, второй невыносим, а третий просто ужасен…
В ярости граф разрывал на себе кружева, над которыми годами слепли крепостные мастерицы. Его жена, горбунья Бенигна, боялась мужа пуще огня. Шпынял ее, убогую, даже на людях, не стесняяcь. Зато детей своих Бирен трепетно и нежно обожал. А дети, выросшие средь низкопоклонства, были исчадьем ада…
Отец их даже в знатности своей способен был слушать, повиноваться обстоятельствам. Они же – никогда! В злодействе рождены, зачаты средь злодейств, сыновья графа Бирена, казалось, с детства и готовили себя в злодеи. И старший Петр, и младший Карл – распущенны, надменны, склонны к пьянству. Они уже тогда по гвардии считались подполковниками и кавалерию Андрея Первозванного носили на своих кафтанах, которой боевые генералы не имели. Их шутки были таковы: или парик поджечь на голове вельможи, или чернила выплеснуть на платье фрейлины. К сыновьям граф Бирен приставил легион гувернеров. Но ученики волтузили своих педагогов палками, когда хотели. Иные пытались жаловаться графу, но Бирен таких отправлял в смирительный дом, приказывая впредь считать их сумасшедшими. По утрам петербуржцы видели их иногда на улицах – под стражей, с вениками в руках, педагоги подметали мостовые Невского проспекта…
Бирен был ласков к гостю своему – Брискорну, и геттингенец поражался прекрасной памяти хозяина. Бирен читал и знал немного. Но у него была прекрасная библиотека, и все прочитанное хоть однажды Бирен помнил точно. И знаниями своими умел вовремя пользоваться. При случае он уверенно выкладывал их в обществе.
Пребывание в доме обер-камергера Брискорн использовал удачно. Он сделал выводы, и эти выводы ужасны были.
Его тянуло к людям ученым, хотелось покопаться в книгах Корфа, заманчиво виднелась за Невою Академия де-сиянс, но граф таскал его в манеж, на куртаги, в зверинцы и на стрельбища.
Иногда
– Не боюсь я Вены, презираю Версаль, плевал я на Берлин. Для меня существует лишь один соперник – принц Мориц Саксонский… Это страшный человек для меня!
Мориц Саксонский – блестящий стратег, храбрейший полководец, авантюрист отчаянный и любовник всех женщин, которые только имели счастье попасться ему на дороге.
Сегодня он проснулся в постели чьей-то жены.
– Надо ехать! – вскочил принц, быстро одеваясь.
– Куда вы, друг мой?
– Сначала в Дрезден.
– Зачем? Или Парижа мало для безумств ваших?
– Короны – не пуговицы, на земле не валяются.
– Ах, боже! Хоть поцелуйте меня на прощание…
– Некогда!
Загнав сорок восемь лошадей, принц был уже в Дрездене, где его совсем не ждал брат – король и курфюрст. А саксонский канцлер Брюль пугался каждый раз при виде Морица.
– Ваше величество, – шепнул канцлер Августу III, – приглядывайте за своим братцем: как бы он не перепутал гардеробы и не надел на себя вашей короны вместо той, которую всю жизнь ищет!
Мориц Саксонский, волнуясь, свернул в трубку две золотые тарелки. В штопор закрутил бронзовый канделябр. Взял кочергу от камина и кушаком обвязал ее вокруг камер-лакея. Поглошая сорок шестой бокал вина, он сказал брату:
– У меня осталось теперь только три выхода. Первый – покончить жизнь самоубийством. Второй – добыть корону Курляндии. А третий – изобрести корабль, который бы плавал в Америку без помощи весел и парусов…
Мориц взял колоду карт, и она треснула в его пальцах, разорванная пополам, чего не мог сделать никто из силачей. Опоясанный кочергой камер-лакей валялся в его ногах, умоляя принца распоясать его, но Мориц размышлял, не замечая лакея.
Август III отвечал брату:
– Избавь наш Дрезден от твоих похорон и не мучай себя механикой. Относительно же короны… ты не воображай, что будешь угоден на Митаве, ибо давление русской политики мы ощущаем здесь постоянно. Однако могу тебя утешить: ты ничем не хуже Бирена, а я ратифицирую диплом на того герцога, которого изберут в курляндском ландтаге открытым голосованием…
– Значит, все-таки избрание? Отлично. Я сажусь за сочинение писем на Митаву, где меня еще не забыли и забудут не скоро… Ого, сколько бочек с вином было там выпито!
– Пиши. Но сначала распоясай моего лакея…
За столом Морица застало известие из Данцига о смерти герцога Фердинанда Кетлера. В Дрездене давно поджидали русского посла, барона Кейзерлинга, но – по слухам – он остановился в Митаве, чтобы способствовать избранию графа Бирена.
– Борьба обостряется! – воскликнул Мориц.
И перо еще быстрее забегало по бумаге. Это перо Морица, как и вся жизнь его, было бравурно, пламенно, талантливо. Принц был в душе демократ. Вот какие перлы выскакивали из-под пера его: «Небольшая кучка богатеев, жадных до наслаждений тунеядцев, благоденствует за счет массы бедняков, которые способны существовать лишь постольку, поскольку обеспечивают бездельникам-богачам все новые наслаждения. Совокупность угнетателей и угнетенных образует именно то, что принято называть обществом».