Слово наемника
Шрифт:
С каждым днем голод становился сильнее. Обидно, но среди камней не удалось обнаружить ничего пригодного в пищу. Была надежда найти какого-нибудь пастуха и попросить его поделиться хлебом и сыром. Описав дугу миль в пять, не нашел даже намека на стадо. Пара сараев для овец с провалившимися крышами да каменная хижина совсем без крыши. И снова — ничего.
Зато обнаружилось кое-что из съедобных растений. Жухлые, прихваченные первыми заморозками, но вполне съедобные! Жаль, но большинство из них годились в пищу только в вареном виде — сожрешь какой корешок сырым — и все…
Как ни старался,
Возможно, скоро бы загнулся от голода или пошел сдаваться охране, но на четвертый (или уже пятый?) день я встретил старого нищего. Нищий, увидев грязного и лохматого оборванца, залитого кровью, от испуга лишился дара речи. Еще бы! Увидеть мою рожу не пожелал бы и врагу. Она и раньше не отличалась дружелюбием, а теперь… Когда я попытался заговорить, старик проблеял что-то нечленораздельное, бросил в меня костылем и, развернувшись, поскакал прочь как заяц.
Нагнав нищего в два прыжка, толкнул его в поясницу, а когда тот упал, в запале погони пнул в бок. Бродяга захрипел, тело дернулось и ослабло. Поторопился! Да и удары надо бы рассчитывать. Вложил, понимаете ли, всю злость в неповинного старикана…
Снял с еще теплого тела старые, но крепкие штаны и парусиновую куртку, подбитую кроличьим мехом. Но главное — нищенская сума оказалась набита корками, сухарями, а на дне лежала сухая рыба. Пожалуй, не променял бы суму на все серебро Флика!
Уговорив себя есть по чуть-чуть, по крошечке, умял три корки и заел сухарем. Прислушался к себе, сходил на родник, напился. Вроде — ничего.
Вместе с насыщением пришли угрызения совести. Чтобы хоть как-то загладить вину, завалил тело старика камнями, прочитал над могилой единственную молитву, которую знал, и попросил у убитого прощения, искренне надеясь, что ТАМ ему будет лучше, нежели тут, и за свои мучения он заслужил рай. Ну а еще я думал, что скоро смогу лично попросить прощения у старика. Ежели, конечно, на ТОМ свете мне не будет уготовано отправиться в другое место.
В сумке у старика обнаружились полезные вещи. Например, короткий нож. Непонятно, когда его точили в последний раз, но это поправимо. С длиной лезвия я поделать ничего не мог. Однако даже короткий клинок лучше, чем никакого! Были еще медный котелок и огниво.
Наконец-то я сделал то, о чем давно мечтал, — развел небольшой костерок, постаравшись укрыть его со всех сторон камнями, а сверху ветками, чтобы дыма не было видно. Пока грелась вода, приводил в порядок нож, силясь довести до ума режущую кромку.
Котелок оказался мал, вымыться удалось в два приема. И хотя между первым и вторым пришлось постучать зубами от холода, но — удалось. Для полного счастья стоило бы побрить физиономию и голову, постирать тряпки. После краткого раздумья решил — бриться не стану. Скоро холода, моя отросшая шевелюра и борода могут еще пригодиться, а вот постираться можно.
Стирать белье и одежду в ручье было не впервой, но никогда не доводилось отстирывать столько крови и грязи!
Пока одежда подсыхала в лучах нежаркого осеннего солнца, занялся поиском трав! Травник из
Самую важную «травку», ее и искать не пришлось — лопухи не растут только на голой скале и в снегу! А годятся и в пищу, и для лечения.
Подкрепившись «супчиком» из корней лопуха, порадовавшись, что сыт, занялся врачеванием. Перво-наперво сварил в котелке мох, остудил «бульон» и промыл все болячки. Потом, превратив котелок в ступку, растер листочки лопуха в кашицу и щедро замазал ею все ссадины и потертости, причиненные камнями и кандалами, и незажившие до сих пор раны. Ну а теперь можно забраться в свою нору и поспать.
Ночи стали холодными, но меня это уже не пугало. Швабсония — это не древлянские княжества, где снег лежит почти круглый год! Тряпок хватало, а вместо крыши я наложил плоских камней. Можно развести костерок, вскипятить горячей воды и вдоволь напиться. И еще у меня была еда.
…Ночью пришел нищий. Старик был в нательном белье, сквозь которое просматривалось изможденное тело. Сев у костра, протянул к огню костлявые руки и сказал:
— Мне холодно. Верни куртку.
— Прости, старик. Я не хотел тебя убивать, — беззвучно ответил я и попытался осенить себя крестным знамением. Но рука будто налилась свинцом…
— Верни мою куртку. Мне холодно, — повторил старик и, потянувшись за курткой, ухватил меня за руку холодной ладонью, но холод тут же сменился жаром…
Проснулся от боли: уголек из горевшего костерка «стрельнул» прямо на руку. Зашипев было, я понял, что рядом со мной кто-то есть. Открыв глаза, увидел, что неподалеку стоит и смотрит на меня молчаливая собака-убийца. Я стал осторожно приподниматься, но собака прыгнула раньше. На счастье, она слегка промахнулась, а я успел выхватить горящую головню и сунуть ее в морду зверюге. Запахло паленой шерстью, но пес, не подав голоса, отпрянул, а потом сделал новый прыжок, который я не успел отбить. Едва сумел закрыть горло левой рукой, нащупывая нож правой. Зверюга утробно урчала, пытаясь перекусить руку, а я лихорадочно бил ее ножом, пытаясь попасть в глаз… Собака издохла после пятого удара. Руку из пасти она так и не выпустила, и мне пришлось выбить зверюге зубы.
Рукав куртки оказался распорот, а сама рука выглядела так, будто ее рубили мечом. Но все же могло быть и хуже. Главное — кость цела! А раны… Промыть настойкой мха? Смазать лопухом? А если бешеная? Не раздумывая больше, я зачерпнул из костра тлеющие угольки с горячей золой и высыпал на раны. Сознание не потерял, но едва удержался, чтобы не заорать…
Потом, поскуливая от боли и жалости к самому себе, обливаясь холодным потом и слезами, ждал, пока огоньки погаснут на ранах. Выдержал, не потерял сознание, хотя и надеялся на это. Икая от боли, дошел до ручейка, зачерпнул воды. Сунул остатки лопуха в котелок, поставил его на огонь и подкинул хвороста в догоравший костер.