Слово после казни
Шрифт:
* Цепь охраны (нем.).
Унтершарфюреру наскучило забавляться, он смял мютце и бросил за линию постенкетте.
— А теперь пойди принеси свой мютце!
«Все равно он меня пристрелит, так пускай стреляет здесь»,— подумал я. Страх, охвативший меня в первое мгновение, неожиданно сменился отчаянной и злой решимостью.
— Идти за постенкетте я не имею права. Правила поведения узника в лагере — закон для меня. Я хочу работать!— твердо сказал я по-немецки.
Эсэсовца поразило, что я говорю по-немецки. Он даже представить себе
— Ах вот как!— сказал он насмешливо.— Знаешь порядок? И отчего же ты, такой дисциплинированный, попал в штрафную команду?
— По недоразумению.
— За шапкой пойдешь?
— Не имею права переходить линию постенкетте.
— Альзо!* — Унтершарфюрер вынул из кобуры пистолет и поставил его на боевой взвод. В его глазах загорелись хищные огоньки.— В последний раз спрашиваю: пойдешь?
— Не пойду, потому что не имею права! Ваше право убить меня, мое право — умереть, но нарушать закон я не буду.
* Итак (нем.).
— Повернись ко мне спиной!— приказал он.
Позади себя я услышал шаги, но не решился повернуть голову. В следующее мгновение унтершарфюрер выстрелил. Подо мной разверзлась земля, и наступил полнейший мрак. Очнувшись, я услышал громовой хохот и увидел возле себя нескольких эсэсовцев. Один держал в руках длинную палку, которой, подкравшись сзади, ударил меня по голове, а унтершарфюрер в это мгновение выстрелил.
Среди прочих диких выходок эсэсовцев этот трюк был самым распространенным. Я сам не раз видел, как развлечения ради они имитировали расстрел узника, а потом ржали как шальные.
— Ты уже в гиммелькоманде, голубчик, а мы пришли к тебе в гости,— сказал один из них, и все снова принялись хохотать. Эсэсовцы благодарили унтершарфюрера за доставленное удовольствие и пообещали ему за это пару бутылок вина.
Я был в полуобморочном состоянии и плохо соображал. Натешившись вволю, палачи возвратили мне шапку и велели продолжать работу. Капо подвел меня к канаве и влепил такую затрещину, что я плашмя плюхнулся в болотную жижу и барахтался в ней, пока не перемазался весь в иле и грязи. Мой вид еще больше развеселил душегубов:
— Русский черт в болоте! Ой, вот так цирк!.. Нахохотавшись, эсэсовцы разошлись.
Меня била лихорадка. Я продрог до костей, хотя стояла адская жара. Чтобы не искушать судьбу, взял в руки лопату и, как в бреду, начал работать. Пот, стекая по носу, повисал мутными каплями. Томила жажда. Радости от того, что остался жив, я не испытывал. Теперь я даже сожалел, что не пошел за постенкетте...
Вскоре ударил гонг на обед. Сразу все замерло. Узники расправляли онемевшие спины, вытирали взмокшие лица, тяжко вздыхали. Один стоял на коленях — молился. А на верхушке сосны окончательно охрипший узник продолжал сипеть:«Я — обезьяна!»
— Эй ты, слезай обедать! — крикнул ему капо, но несчастный будто и не слышал.
— А ну помогите ему!— приказал одному из охранников унтершарфюрер.
Тот снял автомат и стал целиться. Первым выстрелом беднягу ранило. Неожиданно он закричал по-немецки:
— Смерть Гитлеру!
— Фойер!
Дробно забила автоматная очередь. Узник камнем упал на землю. Форарбайтеры взяли его за ноги и подтянули к трупам.
Был полдень. Солнце стояло в зените и пекло беспощадно. Из болот подымались густые испарения, жирные и сладковатые, как запах перегноя. Мошкара исчезла, вместо нее нас немилосердно жалили какие-то маленькие серые мухи и слепни.
Началось построение. Строились молниеносно, каждый хотел как можно скорее получить баланду и сэкономить лишнюю минуту на отдых. После пересчета унтершарфюрер дал команду:
— Постенкетте айнцин!
Цепь охраны стянулась. Часть автоматчиков окружила узников, а другая расположилась рядом, за походными столиками, привезенными на грузовике вместе с кесселями*. Эсэсовцы на наших глазах принялись обедать. Их обед состоял из четырех блюд и мог вызвать галлюцинации у любого из нас. Иногда кто-то из «щедрых» бросал нам обглоданную кость, и все с наслаждением наблюдали за толчеей, возникавшей там, куда она попадала.
* Термос с горячей пищей.
Нам тоже привезли обед: на двести голодных, истощенных человек два бачка жидкой брюквенной бурды. По четверть литра на каждого. И больше ничего! Форарбайтеры и капо столовались из эсэсовской кухни после того, как пообедают конвойные.
Капо Адольф начал разливать баланду, а форарбайтеры с резиновыми дубинками в руках следили за порядком. Штрафникам миски и ложки не выдавались, обед мы получали прямо в шапки. Они были настолько засалены потом и грязью, что баланда почти не вытекала, впрочем, вытечь она и не успела бы.
С лихорадочным блеском в глазах узники ожидали своей порции, и охватывало их при этом волнение, пожалуй, большее, чем когда эсэсовцы упражнялись в стрельбе по живым мишеням.
Одни из узников отчаянно наблюдали за раздачей, другие с невыразимой тоской поглядывали на столики эсэсовцев, третьи, получив и проглотив свою баланду, пытались испытать счастье, выстраиваясь в другую очередь в надежде получить добавку.
И только немногие поступали благоразумно. Проглотив свою порцию, они немедленно ложились на землю, закрывали глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать, чтобы выключиться хотя бы на короткое время и сберечь те жалкие силы, что еще теплились в них.
Я стоял в нервном ожидании, словно в засаде. Это было тягостно, хотя очередь быстро продвигалась. Слышался металлический звон черпака, которым мешали в бачке, и хлюпанье баланды, вызывавшее спазмы в горле. Подошла моя очередь. Я дотянул до обеда и, стало быть, заслужил свою порцию баланды. Возможно, теперь дотяну до вечера. Дрожащими руками я подставил свою шапку. Капо дружелюбно посмотрел на меня.
— А-а, русский? Подставляй, дорогой, дам тебе погуще,— сказал Адольф.
Он опустил черпак на самое дно бачка, очень старательно зачерпнул и осторожно, чтобы не пролить ни капли, приподнял черпак, наполненный баландой.