Слово после казни
Шрифт:
Час спустя мы уже прибыли на место работы. Я стоял в той же канаве, наполненной болотной жижей. Работал из последних сил. Меня били, но я не ощущал боли, не стонал, не плакал, словно был под наркозом. Молча кусал губы, молча глотал жгучие слезы! Вопреки всему я дожил до обеда. В обед выпил четверть литра баланды и, окончательно разбитый, лег на землю. Не успел закрыть глаза, как перед моим взором встали детские годы, родное село Селезневка, где я родился.
...Мне пять лет. Зимнее утро. Бабушкина хата заткана полумраком. В печи гудит пламя, стонет и завывает в трубе. Вот-вот вспыхнут и растают на окнах расписанные морозом диковинные узоры. По
— Летом буду пасти его,— говорю я бабушке.
— А как же, непременно будешь пасти,— и она нежно гладит мою голову.
...Погожее сентябрьское утро. Я гордо шествую по улице села. За плечами у меня настоящий ранец, набитый книгами и тетрадями, в руках большой букет цветов. Я иду в школу. А на душе и радостно, и страшно.
В классе полно цветов — на окнах, на столе учительницы, на шкафу, на партах. Класс удивительно напоминает пеструю цветастую клумбу, из которой выглядывают детские головы. «Дети, — обращается к нам учительница.— Я буду вас учить. Зовут меня Валентина Петровна...» Я подымаю глаза. Только теперь замечаю, что волосы у нашей учительницы светлые, волнистые. А голос ласковый, певучий... Чем-то она похожа на мою маму, тоже учительницу...
— Антретен!*
Раздались ненавистные удары о рельсу, и все сразу улетучилось...
Здесь Освенцим, фернихтунгслагер!.. Открываю глаза, вижу капо, эсэсовцев... Хочется волком выть...
*Стройся! ( нем.).
Решил не вставать. Пускай убивают на месте. Лучше умереть, чем так мучиться. Но когда уже должна была прозвучать команда «приступить к работе», на мотоцикле примчался эсэсовский офицер и что-то передал начальнику нашего конвоя. Нас тут же построили, пересчитали и повели в лагерь. Зачем? Никто не знал, да нас это и не интересовало. Радовались, что сегодня так нежданно-негаданно прервалась кошмарная каторга.
На дорогу, ведущую в лагерь, стекаются и другие освенцимские арбайтскоманды. Словно на лыжах, идут обессиленные, изможденные узники, почти не отрывая ног от земли. Тысячи деревянных колодок вздымают тучи пыли. Если смотреть издалека, впечатление такое, будто эта пыль ползет рядом с колоннами. Люди бредут в ней, как в тумане.
Стук тысяч и тысяч деревянных колодок на освенцимском шоссе напоминает хруст черепов и костей, перемалываемых в гигантских жерновах. Идут смертники. Куда они идут? Их ведет какая-то неведомая сила, более могучая, чем инстинкт самосохранения. Эта сила — ненависть.
И снова врата ада.
— Мютцен ап!— рявкнул громовым голосом Фриц.
Одним движением срываем шапки долой. Значит, вблизи какое-то большое начальство.
Лагерфюрера Рудольфа Гесса я увидел впервые, хотя слыхал о нем немало. Внешностью и фигурой он напомнил мне коменданта Мысловицкого лагеря полковника эсэс-войск штандартенфюрера фон Боденшатца. Но, как говорится, далеко куцему до зайца. По сравнению с Гессом «папаша» Боденшатц выглядел мальчишкой. Гесс весил не менее двухсот килограммов. Сроду не приходилось мне видеть такое убоище! Ошарашивало огромнейшее бочкообразное брюхо. Уродливыми мешками свисал тройной подбородок. В узеньких глубоких щелях суетливо бегали крошечные глазки стального
Пожалуй, никто на свете не имел столько прозвищ и кличек, сколько их было у Рудольфа Гесса. Как только не называли его узники: Свиноматкой, Кабанищем, Бегемотом, Слоном, Питоном, Цистерной, Бочкой, Цеппелином, Паровозом, Мешком с салом... А узники-немцы говорили коротко: гроссшвайне*. Остальные прозвища характеризовали его внутреннее содержание: обер-вешатель, генерал смерти, директор морга, шкурожер, трупожер, душегуб, людоед, архангел смерти. Это был непревзойденный палач. Он ревностно выполнял обязанности, возложенные на него самим рейхсфюрером Гиммлером, обязанности обер-ката.
*Большая свинья (нем.).
Широко расставив свои слоновьи ножищи и похлестывая по блестящему голенищу арапником, лагерфюрер следил за движением арбайтскоманд, за их перестроением на аппельплаце. Возле него с раскрытыми красными пастями сидят две овчарки величиною с добрых подтелков. Гесс описывает арапником полукруг в воздухе, потом что-то говорит своим офицерам, смеется. Те угодливо поддакивают, кивая головами, и хохочут. Так и прет из этого палача упоение властью над тысячами физически раздавленных людей!
Лагерфюрер восхищен бравурной музыкой, которую по его приказу играет оркестр. Весело апостолу смерти! Весело и его приближенным, палачам более мелкого калибра.
Слева от брусчатки, разделявшей лагерь, вытянулся в длину плац. Здесь на фоне пылающего крематория высится ряд виселиц. И перед этой сатанинской декорацией стоит кровавый гиммлеровский приспешник Рудольф Гесс. Он щурит и без того узкие глазки и улыбается. Затем, словно капельмейстер огромного оркестра, рубит рукой воздух. Обрываются звуки музыки. По команде несколько тысяч заключенных поворачиваются лицом к лагерфюреру. Он брезгливо морщится, неторопливо закуривает сигару, молча обводит взглядом тысячные толпы узников, как бы отыскивая среди них знакомых, затем говорит, обращаясь к нам:
— Прошу прощения, что оторвал вас от работы. Обстоятельства вынуждают. Вы все прекрасно понимаете: в мире, в котором мы живем, право на стороне сильного, того, кто держит в руках меч. Вы знаете также, что сюда вас привезли не на курорт, а работать…
Я человек военный,— продолжает Гесс.— И клянусь богом, я не остановлюсь ни перед чем, а наведу в лагере железный порядок! Сегодня один негодяй сделал попытку удрать. Я не раз предупреждал: из лагеря можно убежать только в гиммелькоманду. Сейчас этого саботажника мы подвесим на трапеции,— лагерфюрер показал рукой на виселицы.— А чтобы другим было неповадно, повесим всех тридцать гефтлингов команды, где он работал.
Наступила тягучая тишина. Слышно было, как запирают ворота, как переговариваются эсэсовцы, как перекликаются на вышках часовые.
Гауптштурмфюрер докладывает рапортфюреру, что количество вернувшихся в лагерь гефтлингов сошлось с цифрой в журнале, а этот уже — самому Гессу. Рапортфюрер и Гесс всегда неразлучны, как гром и молния. Оба занимают наивысшее положение среди освенцимских эсэсовцев, оба — вершители всех адских дел. Рапортфюрер — худой и длинный, как столб, с белыми прилизанными волосами и глазами, как у кролика. Он улыбается Гессу одними только губами, тонкими и узкими, словно прорезанными осокой.