Слово живое и мертвое
Шрифт:
В наше время привычны г еология, г еография, г еоцентрическая теория – и опять же из газеты мы узнаем, что прудам Южной Америки сильно повредил необдуманно завезенный туда… геоцинт(?!). Не вдруг раскроешь такой псевдоним гиацинта, цветка, в других случаях довольно безобидного. Тут, похоже, промах не автора, но если сам автор и не видел верстки, так видел хоть кто-нибудь? Соль ведь не в том, чтобы свалить вину на корректора, на «стрелочника». Речь о судьбе языка, а стало быть, о нашей культуре и грамотности.
Однажды некий ученый оратор пытался уверить слушателей, тоже людей
А вот когда такое полузнание, худшее, чем полное бескультурье, проникает на печатные страницы – тогда и впрямь беда!
Культура нужна редактору и для того, чтобы не пугаться иных оборотов, которые взяты, допустим, из церковного обихода, но давно и прочно вошли в сокровищницу народного языка.
Вы пишете: «Меня обвиняют в семи смертных грехах» – и редактор упрекает: «Здесь набожность ни к чему!»
И предлагает замену: «На меня готовы взвалить всякие поклепы». Да, можно возвестина человека поклеп, это тоже исконное русское речение. Но ведь и семь смертных греховпоныне живут в нашем языке и давно уже утратили только библейский смысл. Точно так же, как латинское «ab ovo» или наше «начал от Адама» вовсе не означает, что говорящий и впрямь верит в яйцо Леды или (наперекор учению Дарвина) ставит во главе нашей общей родословной праотца Адама.
Бывают случаи, умилительные своей наивностью. Во время бала, когда музыка смолкла, один из танцующихвышел со своей дамойв сад. На полях рукописи – негодующий редакторский карандаш: «Она была не дама, а молоденькая девушка!»
Это уже анекдот. И добро бы единственный в своем роде.
Когда глохнет душа
Великое это дело – душевный такт, верная интонация. Вскоре после войны один из крупных наших писателей, признанный художник слова, бичуя в газетной статье звериную суть гитлеризма, обронил такие слова: фашисты, мол, рады были «упиться детской кровцой». При всем уважении к автору не могу не вспомнить: сказанное в такомконтексте, по такомуповоду словечко кровцабыло невыносимо. Осиротевшим матерям – да и не только им – оно резало слух и душу. Стихи о трагических событиях поэт начал так:
У матери грузди в кадушке давно усолились, а сын ее рухнул на красном снегу уссурийском.Рифма – звонкая, что и говорить. И, наверно, поэт хотел потрясти нас силой контраста: вот, мол, мать готовила сыну мирную закуску к возвращению… А поразил душевной глухотой.
«…Сейчас он был похож скорее на праздного гуляку, чем на работника(!) гестапо».
Это написал талантливый, своеобразный писатель, у которого, судя по всему, и голова, и сердце на месте. Как же
Так же невозможно, оскорбительно звучит в романе отечественного автора: «Красная площадь зазывновлекла к себе, – но мы направились в противоположную сторону».
Ох, как осторожно надо обращаться со словом! Оно может исцелить, но может и ранить. Неточное слово – это плохо. Но куда опасней – слово бестактное. Мы видели: оно может опошлить самые высокие понятия, самые искренние чувства.
Человек перестает ощущать окраску слова, не помнит его происхождения и говорит « охранники природы» вместо хранители.
Герой одного рассказа вернулся в город своей юности, смотрит, вздыхает: « Ничтожныйгород, но столько ему отдано сердечных сил, что сколько ни уезжай от него, сколько ни живи в других городах, а от этого уже не оторвешься». Городок маленький, городишко крохотный, но презрительное «ничтожный» тут невозможно!
Известный, уважаемый автор призывает молодежь любить, беречь родное слово и литературу. И вдруг: «Претенциозная пошлость лишается пропуска, едва лишь наступает комендантский час для талантов».
Странное, даже страшное сочетание! Если комендантский часобъявлен для талантов, то, пожалуй, как раз им-то и не будет ходу, а вовсе не пошлости!
И опять же, рассказывая с уважением, с нежностью о девушке-санитарке, хороший писатель вдруг обмолвился: «Эту „фронтовую сестричку“ мы увидим, почувствуем, полюбим как необыкновенно прекрасную добрую женскую особь». А слово это куда уместней хотя бы в примере из словаря Ушакова: «Белуга очень крупная рыба: отдельные особидостигают 1200 кг».
В одном рассказе отец объяснял мальчику, считал на пальцах, сколько платят лесорубам страховки за увечье. А речь шла о том, что каждый день кому-нибудь пилой или топором отхватывает по нескольку пальцев. Такое соседство коробило, и редактор подсказал переводчику простейший выход: отец долго, обстоятельно толковал и подсчитывал, сколько за что платят.
Ну, а если пишет не профессиональный литератор?
Видный военный вспоминает о взятии Берлина. В отрывке, который опубликовала молодежная газета, среди прочего сказано так:
«Маленькие берлинцы подходили к… походным кухням, протягивали худенькими ручонками свои чашки и плошки и смешно просили: „Кушат“. „Кушать“ – было первым русским словом, которое они научились произносить».
Разумеется, автору воспоминаний вовсе не казалась смешнойсама просьбажалких голодных детишек. Очевидно, они смешно, забавноее выговаривали. Забавным казалось то, как неправильно произносилиони русское слово. И, разумеется, прославленный военачальник не обязан быть стилистом. Но одно неловко поставленное слово искажает всю интонацию, в ложном свете рисует чувство рассказчика, поневоле на этой не очень тактичной интонации спотыкаешься. Так неужели не споткнулся, ничего не почувствовал редактор? Отчего он-то не подсказал (тактично!) более уместного слова?