Слово
Шрифт:
Тут лишь Гудошников понял, что это — фашисты! Он выхватил маузер, приоткрыл дверцу кабины. Танкетка отползла назад, разворачивая башню, пулемет, не замолкая ни на мгновенье, бил по скоплению мотоциклистов, и Гудошников видел, как те удирают!
— А-а, вашу мать!.. — закричал он, нажимая на спусковой крючок и ощущая знакомое дерганье маузера в руке.
Когда наконец машина развернулась и Гудошников потерял цель, из танкетки высунулся сержант.
— Уходите! Я прикрывать буду! — крикнул он и захлопнул люк.
Теперь строй их маленькой колонны смешался. Задняя машина
Между тем передний грузовик прибавил ходу, и шофер Гудошникова, видимо решив не отставать, включил высокую скорость: расстояние между грузовиком и танкеткой заметно увеличилось.
— Не гони! — прикрикнул Никита Евсеевич, оглядываясь назад. Передняя машина притормозила у перекрестка.
— Куда? — спросил шофер, выглядывая из кабины. — Я города не знаю!
Гудошников подождал, пока подкатит танкетка, и сквозь рев ее мотора крикнул высунувшемуся сержанту:
— Становись вперед колонны! Показывай дорогу!
Тот кивнул и, выехав вперед, повел машины по улице, мощенной булыжником, совершенно безлюдной и тихой. Гудошников успокоился, заглянул в «магазин» маузера — пусто!
— Во, черт! — удивился он. — И не заметил, когда!
— Нас тоже подырявили — дай бог, — ругнулся шофер. — Гляди!
В лобовом стекле зияли три круглых отверстия.
— А побежали ведь, а?! — засмеялся Гудошников. — А танкист наш каков! Сколько он там их намолотил!
— А вы не радуйтесь, — хмуро бросил шофер. — Это ихняя разведка на мотоциклах… Сейчас попрут, сволочи!
Тряска по булыжнику кончилась, машины вырвались на проспект, знакомый Гудошникову. До городской черты оставалось километра два, не больше. Проспект, где-то впереди, должен был разойтись на две широкие новые улицы. Одна вела к заводу металлоизделий, другая переходила в шоссе, ведущее на восток. А на распутье стояло здание недостроенного института с высокой башней, зиявшей черной дырой, которую должны были закрыть циферблатом часов.
Узнав наконец место и сориентировавшись, Гудошников окончательно успокоился. Колонна отступавших войск ушла недалеко. Еще дым от танковых и автомобильных моторов не успел развеяться и стоял в недвижимом утреннем воздухе синеватой пеленой. Показалось даже, что там, у развилки, промелькнул крытый грузовик.
Древлее письмо…
Танкетка впереди бежала быстро, не сбавляя скорости, юзила гусеницами, объезжая глубокие воронки. Гудошников не отрывал от нее взгляда, лишь изредка оглядываясь, чтобы узнать, не отстает ли второй грузовик. У развилки танкетка уверенно повернула вправо, к шоссе, по которому отступали войска…
Он запомнил этот момент, и помнил его всю жизнь так, словно держал перед собой фотографию…
Танкетку неожиданно подбросило. Из-под гусениц ударил сноп огня и дыма, на мгновение ослепивший Гудошникова. Шофер резко затормозил и начал круто выворачивать руль влево, сбивая радиатором деревца.
— Мины! — крикнул он.
«Почему — мины? Чьи —
— Стой! — крикнул Никита Евсеевич, дергая ручку дверцы. — Стой!
— Куда там — стой! — процедил шофер, указывая назад. — Немцы!
Никита Евсеевич открыл дверцу. Негнущийся протез мешал встать во весь рост, а чтобы выпрыгнуть на ходу, нужно было встать!
— Назад! — заорал шофер. — К-куда?!
Последнее, что успел заметить Гудошников, пока здание недостроенного института не заслонило от него танкетку, была машущая рука сержанта, торчащая из люка, и приближающаяся лавина мотоциклов. Потом длинно и хлестко застучал пулемет, грохнул невидимый взрыв.
В глазах Никиты Евсеевича, будто солнечный блик, стояло черное отверстие институтской башни, куда так и не успели вставить часы. Все еще оглядываясь, он пытался сморгнуть видение и не мог. Машины мчались на предельной скорости. Промелькнули развалины завода, кособокие окраинные домишки, пригородные перелески. Остался позади огневой заслон — орудия и танки, врытые в землю, впереди уже маячило шоссе, по которому тугой лентой отходили войска, а в глазах еще долго стоял черный круг…
Кануны и каноны
Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый. Плескались по улицам толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились кареты и крестьянские телеги, груженные скарбом; забивая людской ор, вдруг начинали звонить колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.
Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не выходил. Да и куда идти, коли народ все улицы запрудил и прет волна за волной. Откуда и взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В графском доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие. Его сиятельство Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да фамильные драгоценности укладывал и все поторапливал свою челядь, французами запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется в суете и картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль и пороху про запас? Потом хватится, поправится, по-русски скажет, но Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.
Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками, наверх кое-как прислугу усадили, а кто не поместился — пешком нацелился идти. Его сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму, насыпал в горсть серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.
— Ты уж приглядывай тут, — по-русски сказал. — Не дай моему добру пропасть под французом. А вернусь как — вознагражу тебя, Кузьма, от всего сердца. Оставайся с Богом!
С этим и отбыл, влился в уличную круговерть и пропал. Кузьма затворил парадное на засов, для пущей крепости мебелью да прочей рухлядью заложил проход и начал готовиться к встрече французов.