Слово
Шрифт:
— Ты уж прости меня, что подняла ни свет ни заря, — проговорила она. — Хотела вчера тебе сказать, да не смогла. А теперь нутро горит…
Анна приподнялась, прислонилась к спинке кровати, натянула одеяло.
— Ты не пугайся, не пугайся… Тебя обмануть — Бога обмануть… Что Тимофей ко мне не идет — сама ж я виновата. — Голос ее был тверд и строг. — И что живет непутево — тоже моя вина перед ним.
— Что вы на себя наговариваете? — хриплым со сна голосом проговорила Анна. — Где же тут ваша вина, Марья Егоровна?
— Ты слушай меня, слушай… Я же Тимофея-то, как Кирилла мой мученическую смерть принял, невзлюбила. Ох как невзлюбила!
Марья говорила, не поднимая глаз, и все перебирала, перебирала руками край своего передника, словно четки при молитве.
— Я могла давно его отыскать, — продолжала она. — Сколь раз собиралась… Дойду до Останина и назад скорей… А ну как найду? Он, Тимофей-то, спросит: а за что ты так не любила меня? За что мучила?.. А за что я мучила его? Да за то, что одна, без Кириллы, осталась и не ведала, как жить дальше… Он — ребенок, дитя неразумное. Ну, закричал он тогда… Может, от Бога ему было, или детским сердечком своим почуял, что не приедет живой тятька его… Вот мне и наказание под старость лет.
— Он простит вас, Марья Егоровна, — откашлявшись, после паузы сказала Анна. — Должен простить. Ему ведь тоже не сладко там живется.
— Думаешь, простит? — Марья подняла глаза. — Парень-то он крутой вырос, характерный… И зло долго помнит. Раз как-то прутиком отстегала, чтобы за речку не плавал, так он мне года два поминал… Конешно, что ему около меня жить? Моленьем замучила, вот он и подался с Лукой… А у тебя мать живая ли?
— Живая! — улыбнулась Анна.
— Ждет, поди, тоже?
— Ждет, — подтвердила она. — Я из Еганова письмо ей отправила.
Марья Егоровна помолчала, теребя передник, лицо ее вдруг просветлело.
— Ой, брат-то твой, Иван Николаевич, так читал хорошо! — И с надеждой: — А ты по-старинному умеешь ли?
— Умею, Марья Егоровна…
— Нынче-то мало кто умеет, — она засуетилась. — А чтение для нас — экая благость, душа отмякает. Кирилла-то мой читал. Бывало, сядем рядышком, возьмет он книгу и читает, да с толкованием. И так светло делается!.. Так я принесу книгу-то?!
Как бы хорошо ни знала она материалы Никиты Страстного, как бы ни помнила списка книг, хранящихся у «вдовы макарихинского наставника Кириллы Мефодьевича Белоглазова, Марьи», а все-таки гора толстых, затянутых в почерневшую кожу фолиантов поразила Анну. Книг оказалось тридцать семь, хотя по списку значилось сорок две. В отделе она чуть не каждый день соприкасалась, конечно же, с большим количеством книг, чем здесь. Но там они были уже открыты, описаны и принадлежали народу. Здесь же, в глухой сибирской деревеньке, сокровища Марьи Белоглазовой словно удесятерялись в ценности, потому что таили в себе новые открытия. Анна понимала, что книги эти, учитывая их уникальность и значимость, не могут принадлежать
Все книги оказались в удивительной сохранности, некоторые были тщательно и искусно реставрированы: едва заметно отличались восстановленные крышки, застежки, утерянные и обветшавшие листы переписаны почерком, стилизованным под руку древнего писца, — все это говорило, что книги долгое время находились у бережного, любящего их хозяина. Только три оказались когда-то побывавшими в воде — желтые, кое-где изъеденные плесенью и жучком. Марья выкладывала их из сундука так, словно невеста приданое показывала.
— Заодно и посушим, пока вёдро, — радовалась она. — Я каждый год вытащу их, пересушу — и назад. Изба-то сырая, зимой холодно бывает, а книги сыреют.
В сенях Марья освободила полки, принесла еще несколько досок, пристроила их на чурках и с помощью Анны стала перетаскивать книги из горницы.
— Вот эта книга братом моим Федором прислана. — Марья задерживала в руках всякую книгу, гладила ее, щупала бумажные закладки. — Он в Красноярском крае живет, Мотыгинский район… А вот эта с Урала принесена. Ишь, красивая-то какая. Цветник называется… Кирилла сказывал, за нее две отдали на Урал. Будто она его прадеду очень уж поглянулась… А эта — больно уж мелконько писана, глаза-то у меня и не берут. Про нее Кирилла сказывал — из Поморья она вынесена…
И так почти с каждой: с историей, с каким-нибудь случаем. Иногда Марья, оттолкнувшись от книги, как от берега, принималась рассказывать, как они жили раньше в «Омской», как там целину пахали и лес корчевали, как потом бежали сюда сквозь болота по «соляной тропе», проложенной казаками. Но и тут их царь-антихрист достал, и пяти лет тайно не прожили. Мужиков насильно на извоз брали, на плотницкие работы гоняли, баржи строить заставляли. Потом то одна война, то другая…
И пока рассказывала Марья Егоровна, присев с книгой в руках, Анна перебирала и раскладывала другие, стараясь опознать каждую, указанную в списке Никитой Гудошниковым. Когда она наткнулась на Апостола федоровской печати — дрогнули руки и голос сел.
— А вот эта откуда? — забывшись, спросила она и перебила Марью Егоровну.
— Эта из молельной к нам пришла, — сказала Марья. — А в молельную ее Фрол Сергеич пожаловал, который в четырнадцатом на войну братый был и не вернулся… После нынешней войны у нас молельную-то закрыли, — вдруг зашептала она. — Приехал уполномоченный из области, ругался. К нам радиво провели, а кто-то столбы спилил… Говорит, я вас за такие дела сошлю… Куда ж нас дальше-то ссылать, сам бы подумал? Вот молельную и велели закрыть, а иконы с книгами в речку хотели снести. Наставника-то после Кириллы у нас не было. Ну а мужики испугались, пришли ко мне, говорят, забирай книги, утопят. Я ночью пошла — а боюсь! — и в мешке помаленьку перетаскала да в подполье спрятала. Так они семь лет там в бочках и пролежали. Боялась все, мыши поедят: четырех кошек в избе держала и на ночь в подпол садила. И тоже сушила каждый год. Подпол к осени сушу и книги с ним…