Странная женщина: тонкая, тихая,Вяжет судьбу и сидит у окна,Время ее не стремится, не тикает,Медленно льется подобием сна.Звездное небо в ней, рядом с ней холодно,Но без нее – словно нечем дышать.Тихая, тонкая, острая. Больно мне.Острая, вечная, словно душа.Словная, славная, млечная, тонкая,Шепчет молитвы в прозрачную тьму,Любят таких не касаясь, не трогая,Не задавая вопрос почему.Только любить. Только верить признаниям.Плыть в этом шепоте гаснущих звезд.Сонно баюкать и греть пониманием.Только любить. И любить – лишь всерьез.
«Скажи этим людям о том, что ты знаешь истину…»
Скажи этим людям о том, что ты знаешь истину,Вбивай свою правду в податливость, в мягкость лбов,До крови, до рева, до рвоты словами в письменность,До
шрамов ума, до душевных больных рубцов.Пусть верят, как ты. И пусть любят, как надо, правильно.Разуют глаза и увидят – вокруг стена,И люди, все люди, от прадедов и до правнуковГлупцы. Всем им боль одна и юдоль одна.Скажи, что вокруг – война, что вокруг все сумрачно,Надежда подохла вчера. Не успели спасти.И ценность осталась одна – добежать до булочной,И влипнуть судьбой в экран. И уснуть к шести.Что Бог подписал наш мир молчаливым прочерком.Что ночь началась и не будет другого дня.Но жизнь – это зал зеркал, амальгама, тест Роршаха,Ты видишь в ней только то, что внутри тебя.
«Проснешься: кофе, новости, мигрень…»
Проснешься: кофе, новости, мигрень,Обычный полубред, обычный день.И надо бы ожить, но как-то лень,И смысла нет, и мысли набекрень.К полудню ты становишься мудрей.Вся жизнь твоя срослась в тугую сеть,И ты способен, царствуя над ней,Светло и вдохновенно сатанеть.Под вечер – межпланетный апогей,Конфликт миров, скандал, прощенье, секс.И даже хорошо, что так – больней,Но чувство жизни входит в каждый текст.А ночью разбавляешь соком спирт,И новый облик истины готов:Ты слово, изменяющее мир,Но ты и мир, не требующий слов.
«Все люди – мое отчество и певчество…»
Все люди – мое отчество и певчество,Все здесь, от февраля и до рубля,Но стоя по колено в человечестве,Мне хочется смотреть лишь на тебя.Затем, что остальные здесь – ненужные,Пустые, исковерканные лбы,Живущие от завтрака до ужинаВ отрезке от прицела до пальбы.Затем, что остальные не пришились мнеК изнанке измочаленных висков,Ни к выкрику,Ни к выдоху,Ни к вышагу,И, кажется, не стоят даже слов.Возможно, это в чем-то даже правильно,Смотрю в тебя сквозь лиц метельных фирн,Сквозь ум и глупость,Сквозь грехи и праведность,И взглядом этим связываю мир.Бинтую, пеленаю.Что есть творчество?Попытка убаюкать жизнь в стихах,Попытка жить сквозь певчество и отчествоИ в пол строки – разменная тоска.Ты разреши – лицом в твои горячие,Дарующие право быть собойЛадони.Что мы знаем?Что здесь значим мы?Не спрашивай.Молись, люби и пой.Закат. Притушен свет. Окно. Чернильница.И люди. Здесь так много, много их.Весь век шумит вокруг, растет и ширится.Но ты живешь во мне.И нет других.
«Она бежит по снегу в легком платьице…»
Она бежит по снегу в легком платьице,И прячет по карманам адреса,Бежит от понедельника до пятницы,А в воскресенье смотрит в небеса.Смеется и баюкает все горестиНа осторожно дышащей груди,И вы ее надежды не оспорите,И не поймете, что там позадиЗа этими ажурными предплечьями,Исписанными строчками стихов,За этой горькой верой в человечество,И в человечность поздних женихов.Ей можно только жить, взлетать на выдохе,Плести волос растрепанную медь,Бросать в утробу жизни свои вызовы,Ей можно только плакать, только петь.Держательница тихого достоинства,Хозяйка ног изранено-босых,Распущенных по ветру мыслей собственницаВладелица эмоций расписных.Она, она… Она ведь просто девочка,Тростиночка, снежинка по веснеВ реальности осиротело певческой,В оттаявшей к полудню белизне.Беречь, беречь, сражаться и заботиться.Любить, любить, хранить ее в себе,И слушать, как душа ее колотится,И слышать только небо, только свет.
«Здесь пахнут сиренью и верою…»
Здесь пахнут сиренью и вероюНагретые стены избы,Здесь время того милосердия,Которое ввек не избыть,Здесь Бог пробирается травамиПод ноги босой детворы,Здесь место спастисьМежду травлями,Здесь время спасать.Здесь обрывВ покой,В малословность,В забвение,В умение просто обнятьТебя возле печки.Здесь зрениеНаходит кругом благодать.Здесь что-то от мудрости прожитыхВеков. Здесь способность
прощатьЖивет, словно в небо проросшая,И словно с людьми сообща.И ты здесь становишься радостной,Задумчивой тишью лесов,Становишься знаменем, адресомВ проулки земных вечеров,Где тепломолочной туманностьюБаюкают песни святынь,Где мы вдруг становимся данностью,Из мифа большой суеты.Ты видишь?Все песни – разрезамиБолят и кровят на снегу.Ты видишь?Стою между безднами,Прозрачный от сердца до губ.Ты видишь?Тоска нелечимаяСтоит у меня за спиной.Уедем в деревню, любимая,Уедем дышать тишиной.
«Уйдешь. А что оставишь нам…»
Уйдешь. А что оставишь нам?Ты говоришь, что снегНетронутый. И клавишиРояля. И ковчег.И музыку. Но музыкаСтихает по ночам.Нет, ты оставишь узость намИдей о мелочах.Оставишь мокрый, ягодныйДень осени. Старье.Оставишь только загнанность,Проклятие свое.Счета в хрустальной вазочкеЗа воздух и за свет.Оставишь пыльный справочникЛюдских сердец и лет.Оставишь неизбывную,Бессильную тоску.Любовь альтернативную,Любовь в одну строку.И пыль на этих улицах,И новости газет,В которых мир сутулится,Оболган и раздет.Наследство бесполезное,Огрызки, хлам, тряпье.Оставишь лишь поэзию.Бессмертие свое…
«Писать, пожалуй, можно обо всем…»
Писать, пожалуй, можно обо всем.Все стоит словИ каждый стоит слова.Масштаб основЗа письменным столомОкажется когда-нибудь пуховымЛебяжьим одеялом на снегу.Смотри, смотри, на нем уснул ребенок,Смотри, как ночь склоняется к немуИ шепчет что-то царственно, иконно.Пиши стихи о том, что из окнаВидна стена,Которая все слышит.И церковь из окна еще видна,Вон там стоит, вздымается над крышей.Стоит давно,А кажется – летит.Летит над строем стиранных рубашек,Летит над жизнью, купленной в кредит,Летит, летит, и белым небом машет.Пиши о том, что старенький диванЗапомнил бедра женщины усталой.Она ушла.Нащупала изъян.А он все помнит, он не забывает.Пиши про вещь.Любая из вещейХранит в себе прообраз человека:Упрямство мысли или дряблость шей,Другой ли признак, или призрак некий.Все стоит слов,Все свой имеет вид,И глубину,И молодость,И старость.Смотри, смотри, ребенок в слове спит,И я в ребенке этом вижу завтра.
«Дыши, дыши, страдай и властвуй…»
Дыши, дыши, страдай и властвуй,Живи, как сам я жить не смог.Гуляй босой душой по насту,Жалей, жалей всех дураков.Храни свой бесприют ребячий,Сгорай и празднуй недосуг.А я уже почти прозрачный,Ты видишь сквозь меня весну.А я уже почти, я чье-тоНеловко брошенное «ах».Я тень любого эшафота,Я одинокость в городах.Так поздно, звездно, страшно, тихо,Ребенок, юноша, старик,Я между бытностью и мифом,Я призрак всех сожженных книг.Пройдет, пройдет. Ведь все проходит.Не плачь. Лети туда, где рай.И одевайся по погоде,И торопись на свой трамвай.Замрет весна. Безмолвно, страшно,Прозреньем смертности творцов.Я стану словом отзвучавшим,Я стану плотностью холстов.Прощай, прощай. Мое наследство —Мосты во тьме, ступеньки вверх,Давно распроданное детство,Строкой целующее всех.
«В его сердце дыра. Прострелили, протерлась – не важно…»
В его сердце дыра. Прострелили, протерлась – не важно.Просто есть она в нем. И он ходит сутулый, больной.А дыра поглощает весь свет и темнеет, как сажа,Наполняется небом, людьми, родниковой водой.В его сердце дыра. Или дверь под табличкою выходВ беспрерывный сквозняк, в переулки ночных городов,В одиночество людности, в полымя, в похоть и прихоть,Где так дорого время, но каждый из смертных – грошов.В его сердце дыра. Зарастет ли однажды? Не скоро.Будет долго дымиться. Не месяц. И даже не год.Это все же не дверь, это множественность коридоров,Только каждый из них никуда, никуда не ведет.Там где мышцы должны выдавать кислород прозаично,Там где жизнь должна складывать дни в роковую тетрадь,В его сердце дыра. И ему уже все безразлично.В его сердце дыра. Но на это ему наплевать.
