Слой 1
Шрифт:
— Ну, размечтался, — снова не выдержал Кротов, но Лузгин на этот раз не взвился, не заругался, поглядел на банкира, как взрослый на ребенка.
— Я понимаю: общество, свобода как осознанная необходимость. Всё так, не спорю. Но почему же чем дальше человек живет, тем теснее ему становится? Всё меньше у него свободного пространства. А потом оно сужается до размеров гроба, и всё. Подумайте об этом, мужики. Вот ты, Серега, строишь дом, и вы тоже. Я так скажу: вы молодцы, вы расширяете пространство. Поэтому я пью за вас.
— Начал с ахинеи — закончил по-людски, —
Оказавшись один на один с Лузгиным, Виктор Александрович сразу почувствовал себя неуютно. Это втроем хорошо пить водку и легко говорить ни о чем; когда остаются двое, что-то сразу меняется. До этого Слесаренко как бы присутствовал при компании, был случайно забредшим гостем, мог позволить себе отмалчиваться, принимая в разговоре лишь редкие, из вежливости, пасы хозяев. А теперь Лузгин сидел напротив, жевал колбасу и смотрел мимо Виктора Александровича, словно ждал первой подачи от Слесаренко.
При знакомстве Лузгин представился по имени — Володя, но было неловко обращаться к нему так, без отчества.
— А вы, Владимир, — Слесаренко нашел компромиссно-уважительную форму обращения, — вы сами где живете?
— Я в панелях живу, — ответил Лузгин. — Правда, в новых панелях. Вот вы, Виктор Александрович, строитель, насколько мне известно?
— Был строителем, да.
— Тогда ответьте мне на один вопрос: почему у нас такой интересный железобетон — гвоздь не вбить, а кусками отваливается?
— Ну, тут масса факторов…
— Когда говорят «масса факторов», значит, точного ответа не знают. Или его вовсе нет.
Наверное, Лузгин уловил перемену в лице Виктора Александровича, потому что примирительно поднял ладони и добавил:
— Не хотел вас обидеть, поверьте. Привычка профессионального репортера: если хочешь разговорить собеседника, возьми его же реплику, разверни на сто восемьдесят градусов и ему же воткни в… пардон.
— Вас этому где-нибудь учили? — поинтересовался Слесаренко.
— Сейчас, говорят, стали учить, а раньше на журфаках больше на историю КПСС налегали. Нет, есть, конечно, несколько приемов: где сам придумал, где вычитал, где у других подсмотрел. Но, в общем-то, это не главное. Есть у ведущего искренний интерес к собеседнику — передача получится, если нет — как не выпендривайся, скука сплошная. Вот мой приятель Витя Зайцев: весь в бороде запрятан, но в глазах всё читается.
— Что было для вас самым трудным на телевидении?
— Как-то вы уж очень профессионально спрашиваете, Виктор Александрович, — подозрительно покосился на Слесаренко журналист. — Академию общественных наук при ЦК КПСС заканчивали или в народном суде заседать приходилось?
— Заседать приходилось, а от академии Бог оградил. Хотя по друзьям знаю: два года пожить в Москве вольной студенческой жизнью — это подарок взрослому человеку.
— Я потом у вас про суд поспрашиваю, ладно? — Лузгин посмотрел на бутылку, но руки не протянул. — Самым трудным было перестать корчить из себя ведущего. Когда начал вести себя и говорить на экране так, как в жизни,
— Я видел вас в рекламных передачах…
— Ну, это вообще порнография, — замахал руками Лузгин. — Там сплошная клоунада.
— Зато весь город о вас говорил.
— Любит наш русский народ шутов и юродивых… Вот только зря он за них на выборах голосует.
— Вам не предлагали куда-нибудь баллотироваться?
— Еще как предлагали.
— Почему отказались, если не секрет?
— Вам правду сказать или что поприличнее?
— Лучше правду.
— Тогда не скажу, еще обидитесь.
— Ну почему же?..
— Обидитесь, обидитесь… Вы, чиновники, народ шибко обидчивый. Особенно когда вам правду говорят.
— А вы полагаете, что знаете правду? — спросил Виктор Александрович.
— Правды не знает никто, — торжественно изрек Лузгин, и прозвучало так: никто не знает, а он, Лузгин, знает доподлинно. «Поплыл», — решил Слесаренко и не стал спорить.
— Вот вы взятки берете?
— Я? — удивился вопросу Виктор Александрович.
— Ну да, именно вы.
— Нет, не беру.
— А предлагали?
— Предлагали.
— Значит, мало предлагали, — тем же раздражающим тоном произнес журналист. — Вот скажите мне откровенно: есть ли какой-то предел, какая-то сумма, на которой и честный человек ломается?
— Есть, — ответил Слесаренко. — Но мне еще такой не предлагали. — И засмеялся, как бы переводя сказанное в шутку, но Лузгин этого паса не принял, посмотрел на Виктора Александровича серьезно и почти трезво и сказал:
— Спасибо.
В дверях появился Кротов с бруском радиотелефона в руке.
— Вы хотели позвонить, Виктор Александрович?
— Да, благодарю.
Банкир объяснил, что и как нажимать в телефоне, работавшем, как рация, в режиме «прием — передача». Слесаренко набрал домашний номер. Трубку сняла жена, голос ее звучал скорее недоуменно, чем настороженно, и Виктор Александрович стал городить ей что-то про строителей, ранний завтрашний привоз стройматериалов… Связь в одну сторону — говоришь или слушаешь — сбивала с толку, разговор получался рваный, и Слесаренко вдруг сказал жене про свой визит к банкиру, назвал «кумира» Лузгина. Голос жены сразу поменялся, в нем проснулся интерес, и Виктору Александровичу стало неприятно, что не его деловая аргументация, не его забота об их будущем доме подействовали на жену, а это касательное упоминание местной знаменитости. Закончив разговор, Слесаренко отжал нужную кнопку и сказал:
— Вам обоим привет от жены. А вам — особый, — слегка поклонился он в сторону Лузгина и получил в ответ безразличный кивок пресытившегося популярностью «кумира».
— Мы тут с Виктором Александровичем взаимным интервьюированием занимались, — сказал Лузгин и пустил-таки в ход бутылку. — Надо сказать, у него неплохо получается. Предлагаю тост — за содружество власти, прессы и капитала.
— Услышали бы вас сейчас ваши телезрители, — рассмеялся Слесаренко, — они бы вам голову оторвали.