Случай Портного
Шрифт:
Я закрываю глаза и вижу огромные титьки Элеоноры Лапидус — самые замечательные у нас в классе. Ее недоступные сокровища болтаются под блузкой туда-сюда, когда она бежит на автобус. О, как я хочу их, эти титьки Элеоноры! Я возьму их руками, прямо туда залезу, возьму и вывалю наружу ОБЕ ОГРОМНЫЕ ТИТЬКИ ЭЛЕОНОРЫ ЛАПИДУС! И в это мгновение я понимаю, что моя мать ломится ко мне в дверь и трясет ручку изо всех сил. Неужели я забыл ее закрыть? Все, я попался! Достукался! Все кончено!
— Алекс, открывай! — кричит моя мать. — Открой немедленно!
Ага! Так она все-таки закрыта. Я спасен. Я жив, и член мой стоит. Скорей, скорей…
— Алекс, признавайся: ты ходил после школы кушать картошку фри? Тебе после нее стало плохо?
— Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
— У тебя боли в животе? Тебе вызвать врача? Болит или нет? Где у тебя болит? Ответь, пожалуйста.
— Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
— Алекс, не смей спускать воду, — мрачно говорит моя мать. — Я хочу видеть результаты стула. Мне не нравится, как ты стонешь.
— А я уже целую неделю не могу сходить, — влезает в разговор папаша, и в этот момент я соскакиваю с унитаза и, уткнувшись концом в замурзанный лифчик моей плоскогрудой сестрицы, выплескиваю три жалких капли. Все-таки это уже четвертый раз подряд. Скоро, наверное, буду кончать кровью.
— Поди сюда, — говорит моя мать. — Почему ты не слушаешься? Зачем ты спустил воду?
— Я задумался.
— Или что-то хотел скрыть. Что там было?
— Просто понос.
— Жидкий или какашка? Там не было слизи?
— Не знаю, я не смотрел. И вообще, что это за слово «какашка», мне уже не пять лет!
— Не смей на меня орать, Алекс! Я не виновата, что у тебя понос. Уверяю тебя, если кушать дома, то не будешь бегать на горшок по сто раз в день. Мне Ханна все рассказала, я знаю, чем ты занимаешься.
Ну, все! Я попался с трусами! Мне конец! Нет, лучше умереть!
— Ну и чем… я… занимаюсь?
— Вы с Мелвилом Вайнером ходите в «Гарольд-хотдог» и «Чезаре-палас» кушать хрустящий картофель. Скажешь, нет? Ты не ходишь на Хофен-авеню набивать живот чипсами с кетчупом? Не надо врать! Поди сюда, Джек, послушай, что он говорит, — кричит она папаше, который занял мое место на унитазе.
— А вы можете не орать под дверью? — отвечает он. — Мне бы ваши проблемы. Я уже неделю не могу облегчиться, так у меня и сегодня ничего не выйдет.
— Ты в курсе, что делает после школы твой сын, наш отличник, которому мама уже не имеет права говорить про «какашки»? Ты знаешь, что он делает втихаря от нас?
— Оставьте меня в покое, — орет папаша. — Я могу посидеть в уборной, чтобы меня не дергали?
— Посмотрим, что будет, когда он узнает о твоих выходках. Ты сам не знаешь, что делаешь. Вот, Алекс, раз ты теперь такой умный, скажи мне: откуда, по-твоему, у Мелвила Вайнера колит? Почему этот мальчик полжизни провел в стационаре?
— Потому что он кушает чипсы?
— Не дерзи мне!
— Хорошо, хорошо, — кричу я. — И почему у него колит?
— Да потому что он ходит в «Чезаре-палас», и тут нет ничего смешного, а еще потому что в его представлении еда — это бутерброд плюс лимонад. Знаешь, что он кушает на завтрак?
— Пончики.
— В том-то и дело! Пончики! И это при том, что утренний прием пищи — это тебе скажет каждый диетолог — самый нужный, важный и ответственный. Пончики и кофе! Этому паршивцу всего тринадцать лет, у него уже нет половины желудка, а он — пончики! Но тебе-то, слава Богу, это не грозит, твоя мать не шатается целыми
— Я, в отличие от тебя, не интересуюсь какашками.
— Ах, вот ты как? — ее глаза наполняются слезами. — Как ты можешь? Ты грубишь матери, которая только о тебе и думает. Алекс, ну почему ты стал т а к и м? В чем мы перед тобой виноваты? — Мне кажется, что она и вправду искренне интересуется причинами.
Да я и сам понимаю, что получается какая-то ерунда. Чем они могут быть виноваты, если только и делали, что жертвовали всем ради меня? Но почему, доктор, почему все это всегда вызывало у меня отвращение и вызывает по сей день?
Я уже знаю, что будет дальше: теперь она будет терзать меня отцовскими головными болями.
— Алекс, — начинает она трагическим шепотом, оглядываясь на дверь уборной, — если папаша услышит, то наверняка скажет, что это глупости, — у него сегодня были такие боли, что он на некоторое время ослеп. Ты знаешь, что он собирается проходить обследование на предмет опухоли?
— Неужели?
— Это врач ему велел.
Она своего добилась — я начинаю плакать, хотя слезы-то мои абсолютно без повода, просто в этом доме каждый день кто-нибудь распускает нюни. Доктор, поскольку этот мир кишит шантажистами и среди них ваши пациенты, вы меня понимаете: сколько я себя помню, мой отец все собирается пойти к онкологу «на предмет опухоли». Голова у него все время болит, мучают запоры. Когда-то врач действительно сказал моей матери, что он может проверить отца на предмет опухоли, если ей так хочется, хотя, по его мнению, страдальцу больше пользы принесет обычная клизма. Я это знаю, но все равно плачу, потому что воображаю ужасную картину злокачественного образования в папашиной голове. Я даже забываю на время о своей неизлечимой болезни.
И сегодня, при мысли о нем, о том, сколько в жизни оказалось ему не по силам, мое сердце сжимает тоска. Ни денег, ни образования, ни ума, ни мудрости, ни напористости. Бескультурье, косноязычие и суетливость. Даже жизненный опыт, казалось, ему не впрок. Насколько эта несправедливость печалит меня, настолько и злит.
Он мне приводил в пример Билли Роуза, театрального продюсера, который вышел в люди благодаря умению стенографировать. Папаша вбил себе в голову, что мне нужно пойти на курсы, и долго изводил меня этой идеей.
— Ну, кем бы сейчас был Билли Роуз, если бы не владел стенографией? Да никем! Чего ты упрямишься?
А до этого та же история была с пианино.
— И чего тебе не научиться на чем-нибудь играть? У меня это в голове не укладыватся. Твоя кузина может подобрать на пианино любую песенку. Стоит ей где-нибудь сыграть «Чай вдвоем» — и все кругом уже ее друзья. С чем, с чем, а с этим у нее нет проблем, она везде будет своим человеком. Алекс, ты только скажи, и я тебе завтра привезу хоть пианино. Алекс, ты слышишь? Это может преобразить твою жизнь!