Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке
Шрифт:
В ресторане Римма рассказала мне, что родом она из Нижневартовска, нефтяной столицы Сибири, после школы приехала поступать в театральное училище, но не добрала баллов и сейчас работает приемщицей белья в прачечной на Кутузовском проспекте. Живет в общежитии около Киевского вокзала (оказывается, коммунальное хозяйство Москвы настолько испытывало тогда недостаток кадров, что даже был открыт лимит на прописку недостающих работников). У неё в Москве жила тётка, сестра матери, и она в основном обитала у тетки, ведь общежитие далеко не подарок. Но тетка заметила романтические (и не только) отношения между Риммой и собственным единственным сыном, т. е. кузеном, и выгнала бедную набедокурившую родственницу взашей. Встречи
Мы стали изредка встречаться, то бишь, когда мне было удобно, я вызывал телефонным звонком Римму на свидание, и помимо постельной гимнастики мы посещали поочередно ресторанные заведения, отрываясь на этих экскурсиях на полную катушку. Надо заметить, что Римма никогда у меня не оставалась на всю ночь (подозреваю, что действительно, как она сама как-то проговорилась, за ней присматривали), даже в 2–3 часа ночи она всегда уезжала на такси, за которое сама же гордо расплачивалась. Сколько я ни предлагал ей денег, она никогда не брала. Судя по разговорам, она подрабатывала извечным женским способом, специализируясь почему-то на испанцах. Впрочем, это мои домыслы, я мог и ошибиться.
Прошло несколько лет. Римма округлилась: доверчивое выражение подросткового лица исчезло; пополнели даже пальчики рук, на которых зажелтели золотые перстеньки, прошу прощения, но они стали похожи на кремлевские сосиски. Заметьте, похожи все-таки на изысканные кремлевские изделия, а не на общепитовские. Зато к очередной зиме появилась шикарная шубка, чуть ли не норковая. Это сейчас каждая вторая москвичка (по статистическим выкладкам демороссов) щеголяет в меховом облачении, а лет десять назад попробуйте-ка сначала отыскать лисий или хотя бы нутриевый полушубок в свободной продаже, а потом ещё собери на это чудо деньги. Вот ведь какой парадокс получается: зарабатываем всё меньше, по полгода и году зарплату не выплачивают, а живём всё богаче, одеваемся все наряднее. Кое-кто, наверное, активно подрабатывает, но все равно парадокс. Раньше же другой парадокс имел место: в магазинах продуктов было шаром покати, а холодильники у всех были набиты, как говорится, по завязку.
Была, значит, то ли зима на исходе, то ли ранняя-ранняя весна в самом начале. В столицу приехал очередной мой приятель-художник, и мы с Риммой навестили его в гостинице "Россия". Была как бы светская беседа, естественно, алкоголь (в меру), чаепитие, всё как у людей. Я на пари сочинял акростихи на каждого из участвующих в действе. Поверьте, было весело. Приятель попробовал аккуратно поволочиться за моей спутницей, поподбивал клинья, но получил вежливый отказ. Я тоже распалился, завел подружку в ванную, но она почему-то и у меня вывернулась. Заполночь мы вышли на улицу, и Римма впервые не поехала ко мне. Отговорилась какими-то важными пустяками. А когда через пару месяцев я позвонил ей снова, узнав, кстати, что она получила повышение по службе (из приемщицы стала заведующей), она почти в самом начале разговора выпалила:
— А тебе повезло, что последний раз у нас ничего не было.
— ?
— Было у меня, знаешь, нехорошее предчувствие. Смутное подозрение. Пошла на другой день к врачу, а он обнаружил гонорею. Но ты не бойся, я уже вылечилась.
И всё, братцы, кончилась наша дружба. Я не звонил Римме несколько лет, а когда со скуки набрал номер прачечной, оказалось, там давно другая фирма, совместное испано-русское предприятие, так сказать, и никто там не знал никаких концов.
Потерялась моя татарочка в огромном городе, а я так любил порой
Венсеремос, подружка, конечно же, мы прорвёмся, мы победим! Патриа о муэрте! И все прачечные мира станут заповедниками нежных чувств, и татарский рай приснится хотя бы однажды перепившему неудачнику, и ему за это не попадёт по первое число, а даже дадут опохмелиться в честь очередного Нового года.
БЛАЖЬ
Удивительное дело, завелась такая блажь и шумела, и горела, и, как нитка, не рвалась. Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день, захотелось встретить губы незнакомые совсем.
Чтобы дрогнула улыбка, как задетая вода, не пропала, а впиталась навсегда углами рта. Чтобы помнилось зимою, летом, осенью, весной, что столкнулся ты с самою вечной женской Красотой.
И устав от дел служебных, ты б соседу говорил о лице её волшебном без румян и без белил.
СОЛНЕЧНЫЙ ДОЖДЬ
И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви. Не смыть поцелуя вовеки, объятья вовек не разжать, закрыты влюбленные веки, и пальцы прозрели опять
Любимая! Шорох столетий пронзает телесную дрожь, и снова пройдет на рассвете стремительный солнечный дождь. И вновь обрисует любовно твои дорогие черты…
Зажмурюсь, чтоб не было больно от блеска твоей красоты. И вновь про себя, как заклятье, я имя твое повторю, и вновь прошумит твое платье, встречая, как прежде, зарю. И ветр возвращается снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви!
ЧУЖИЕ РУКИ
Порой, ожесточась, со скуки сначала вроде бы легко дыханьем греть чужие руки, в мечтах от дома далеко. Приятна теплота объятья, волнует радужная новь; но шелест губ и шорох платья лишь имитируют любовь! И не заметишь, как мельчаешь, как окружит одно и то ж: ложь в каждом слове, ложь в молчанье, в поглаживанье тоже ложь…
Едва ль для настоящей страсти друзья случайные годны, старательные как гимнасты, как манекены холодны. И только дрожь замолкнет в теле, заметишь, тяжело дыша, что оба — словно опустели: кровь отошла, ушла душа… И тяготясь уже друг другом, проститесь, позабыв тотчас чужое имя, голос, руки и — не заметив цвета глаз.
ЛИК
Вглядевшись в зеркало ночное, казалось — сонного — пруда, я сразу понял, что покоя не знает черная вода. Какая бешеная сила сокрыта в бездне молодой! Лишь миг о милости молила и вновь бесчинствует волной. Она накатывает грозно, равно темна и холодна… Но чей знакомый образ создан? Что всплыло в памяти со дна? И почему не отступаю; откуда этот жар в крови, как будто волосы ласкаю ночные, буйные, твои…
Я знаю: скоро стихнет разом… Вся ярость выгорит дотла. Как будто обретает разум — опять покорна и светла… Пусть женской ревности нелепей порыв встревоженной воды, но это — женской страсти слепок, твои бессмертные черты… И не затем ли бились воды, натягивая мысли нить, чтоб в смутном зеркале природы лик человеческий явить?!
СИЛОК
Разрывая душевный силок, в гераклитовой тьме озоруя, я не смог, я не смог, я не смог смыть следы твоего поцелуя. Понимаю, что год — это миг для вселенной. О счастье ни звука. Но надежно в сознанье проник миг, что год мы в объятьях друг друга. Ради этого следует жить. Уходить и опять возвращаться. Всё наносное смыть и забыть. И прощать. И навек не прощаться.