Шрифт:
памяти одноклассника
Олега Бытовьяна
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
А.С.Пушкин
1
Каждый вечер, когда ложусь спать, я надеюсь, что утром наконец-то не проснусь. Однако наступает следующее утро, с сожалением понимаю, что в очередной раз моя надежда не сбылась.
Жидкий утренний свет с трудом проникает сквозь единственное пыльное окошко и освещает пожелтевший лист ватмана, где крупным шрифтом написано «Мальцев Юрий Анатольевич».
Это напоминание самому себе, чтобы не забыл, как меня зовут. Ко мне уже давно не обращаются по имени, а фамилию благополучно забыли. В последнее время с памятью просто беда, я ничего не помнил и мгновенно все забывал. Кажется, это называется старческой деменцией. Сейчас, на удивление, память немного восстановилась, и из нее временами что-то удается извлечь. Правда, по обрывкам разговоров соседских пожилых кумушек я понял, это временное улучшение памяти. Дальше будет хуже. Поэтому, как только началось ухудшение памяти, нашел использованный лист ватмана, перевернул его и написал свое имя. Теперь, если кто неожиданно спросит имя, не надо мучительно вспоминать, достаточно посмотреть на лист ватмана.
Я лежу на деревянном топчане, поверху которого постелен ватный матрац с истлевшим от времени наперником, из которого лезет вата. Поверх матраса портьера. Эту портьеру собиралась выбросить соседка, когда умерла ее мать и вынесла на мусорник, а я подобрал. Еще две портьеры лежат под топчаном. Их я использую по очереди. Когда портьера на матрасе станет слишком грязной, тогда ее окончательно выброшу. Подушкой служит валик от старого дивана, на спинке которого была полочка, где стояли чрезвычайно популярные в былые годы индийские слоники. Я был еще мальчишкой, и, когда сидел на этом диване, мечтал слямзить хотя бы одного слоника. Индия, далекая, загадочная, манила к себе, как самая яркая звезда на вечернем небосводе. Я мечтал, когда вырасту, поеду в Индию и стану погонщиком слонов. Я представлял себе, как буду сидеть в позе лотоса на серой громадине, что покачиваясь, медленно переставляет огромные ноги-тумбы, а подвижный хобот срывает с кустов ярко-красные мармеладные цветы и сует мне в рот. Откуда мне было знать, что в пору далекого детства мармелад был самым дешевым лакомством. Его, один раз в месяц, с пенсии, покупала ровно триста граммов моя трехколесная мать и делила поровну между мной и братом. Брат прятал свою порцию и клянчил у меня маленькую дольку. Я не давал, он лез на меня с кулаками, и мы самозабвенно дрались. Когда я находил его заначку, сразу запихивал в рот. Что такое жалкие сто пятьдесят граммов! Брат потом ходил злой и цеплялся ко мне, а я на голубом глазу удивленно спрашивал, что может, он забыл, куда положил, и демонстративно тыкался по всем углам квартиры, а однажды нашел кусочек мармелада, объеденный мышами. Брат ругался, а потом раздобыл крысиного яда и рассыпал по квартире. Мыши подохли, только в квартире долго не выветривалась вонь от дохлых мышей.
– Гы, гы, смотри, трехколесная тетка, как мой велик! – с противным смехом показал на мою мать толстый мальчишка, гордо разъезжавший на красном трехколесном велосипеде по двору.
Этого жиртреста откуда-то привезли на каникулы к деду и бабке в наш двор. Привезли вместе с велосипедом. Все дворовые мальчишки завидовали этому жирдяю и клянчили покататься на велике. Тот задирал нос и никому не давал.
Моя мать была одноногая, только левая нога, и в подмышки упирались костыли. Она делала один шаг левой ногой, второй – при помощи костылей.
После слов о трехколесной тетке мне глаза застило красным туманом, я вихрем налетел на жирячка, повалил с велосипеда и стал часто бить кулаками. Тот визжал и дрыгал толстыми ногами, одетыми в черные шаровары. Другие мальчишки тут же угнали велосипед и стали кататься на нем по двору.
На шум выскочила бабка жирдяя, оттащила меня за вихры от ненаглядного внучка, и тут пришкандыляла моя мать. Она костылем пресекла поползновения бабки побить меня и отвела домой, где солдатским ремнем так отходила меня по заднице, что я долго не мог сидеть. Она ничего не спрашивала, зная, что буду молчать и только зыркать исподлобья
С тех пор я, когда обижался на мать, про себя обзывал ее трехколесной теткой.
Мать была невысокая, плотно сбитая, с круглым лицом, с зачесанными назад русыми волосами, носом пуговкой, маленькими карими глазками под тяжелыми надбровными дугами и полными сочными губами. У нее были широкие, мужские плечи, давала о себе знать постоянная тренировка с костылями. Ее единственная левая нога была крупной и мускулистой. Мать никогда не рассказывала, где потеряла ногу, как никогда не говорила, кто наш с братом отец и где он обретается. Метод воспитания на все случаи жизни был один и самый безотказный – широкий солдатский ремень. Наши с братом задницы были крепко прострочены этим ремнем, и если я сначала громко плакал и умолял мать не лупить ремнем, с годами с удивлением ощутил, что задница потеряла чувствительность, и было не больно, когда она стегала ремнем.
В школе я учился плохо, закончил восемь классов. Единственное, пристрастился к чтению, читал все подряд, классику, фантастику, детективы, научно-популярные работы. Многое по причине малолетства не понимал, но упорно, одну за другой, поглощал книги.
Помню, что очень завидовал однокласснику – Сашке Рецу, у которого бабка работала в библиотеке, и дома у нее был шкаф с подписными изданиями. Я облизывался на этот шкаф, смотрел на книги за стеклом и мечтал их прочитать, но не мог, шкаф всегда был закрыт. Когда я попросил Сашку дать эти книги почитать, тот сделал жалостливые глаза и прошептал, что бабка их никому – даже ему – не дает. Бабка считала эти книги слишком ценными, чтобы их мусолили чужие пальцы.
Потом меня подхватил северный холодный ветер, и я не по своей воле долго отсутствовал в городе, а бабка Сашки Реца померла. Когда я вернулся и спросил Сашку о бабкиных подписных изданиях, тот дохнул перегаром и, замявшись, сказал, что книги пропали. Я понял, что Сашка их пропил, но стесняется признаться. Так я не прочитал подписные издания, стоявшие в бабкином шкафу. Помню, там было пятнадцать томов Золя, шесть томов Бунина, еще подписные издания Диккенса и Теккерея. Теперь книги никому не нужны, дети выбрасывают бесполезное наследство родителей на мусорники, а я собрал неплохую библиотеку. Книги стопками стоят на полу в сарае.
После школы я пошел в профтехучилище, где получил специальность подземного электрослесаря. Однако после окончания училища я ни дня не работал по специальности, а диплом благополучно потерял. Злой северный ветер сначала занес в Нижний Тагил, где пришлось поработать на стройках народного хозяйства, и на Дальнем Востоке половить рыбку на траулере, и в тайге отнюдь не туристом погулять по лесным делянкам.
Классный руководитель не раз повторяла, что у меня были хорошие задатки к учебе. Теперь, задним умом, понимаю, что со мной надо было заниматься, но матери удалось закончить всего четыре класса, и на мою учебу обращала внимание только в тех случаях, когда я в очередной раз набедокурил в школе. Поэтому она брала в руки солдатский ремень и охаживала мою задницу. Я по привычке громко орал и давал себе обещание не попадаться. Если бы мать обращала внимание на мою учебу, я мог хорошо окончить школу, следом вуз, получить диплом инженера и уехать по распределению в Северный Казахстан. Многие из моих одноклассников так поступили и выбились там в люди, став разнокалиберными начальниками. Правда, после распада Союза им пришлось возвращаться обратно, но все же…
Однако моей матери было некогда. Несмотря на то, что была калека, на одной ноге, она, как ни странно, пользовалась большой популярностью у мужчин. В нашей части коммунальной квартиры частенько табунились развеселые мужские компании под водочку. Выпив, мать любила поплясать. Это был макабрический танец с прыжками на одной ноге и виртуозным вилянием зада перед воспаленными похотью глазами пьяных собутыльников. Обычно мать начинала плясать одна, и к ней по очереди присоединялись пьяные ухажеры. Они так и вились вокруг нее, а она продолжала самозабвенно скакать по комнате, а, умаявшись, повисала на мужских руках.