Слуга господина доктора
Шрифт:
На мой взгляд, это было неучтиво.
Пятью минутами позднее вновь позвонила Робертина.
– Котярка, – сказала она, – ну тута все устроилося. Он, этот парень, представляешь, уснул. А Валентин Семенович говорит, он на самом деле тихий. Арсик, ты за меня волновался, да?
– Да, – сказал я.
– Ух ты бедненький мой. А как кот мяукает, когда он волнуется?
– Лера, – не выдержал я, – не звони мне ночью...
– Арсик... – помрачнела Робертина, – ты что, меня больше не любишь?
–
– Как не об этом? – Оскорбилась моя любовь, – Об этом. Ты мне сразу скажи, ты меня любишь или нет?
Здесь же, настолько неподалеку, что невозможно представить наш разговор в реальности, ворочалась в постели моя жена. Ты понимаешь, я не мог ответить Робертине на ее вопрос.
– В общем, мне все ясно, – резюмировала Робертина, – ты меня больше не любишь.
И она повесила трубку.
Я в тоске вернулся к Марине.
– Арсений, – не просыпаясь, по-моему, позвала она, – Это кто звонил, Зина?
– Да, – ответил я, опять не найдясь, что соврать.
– Он что, сейчас приедет? Пьяный, да?
– Да. Нет. Не приедет. Давай спать.
– А я и так сплю.
Я забылся в поверхностном полусне.
Через два часа раздался гудок домофона: «ми-и!..»
– Как меня все за...бали! – Марина подошла к двери раньше, чем я сообразил, что это сулит.
– Кто это? – спросил я у жены, якобы сонный.
– Там какая-то пьяная женщина.
– А, – сказал я, – это, наверное, к соседу. Ты ее впустила?
– Нет, конечно.
Марина улеглась в постель.
Вновь послышалось «ми» домофона.
– Я сам подойду, – сказал я.
– Скажи ей, что меня все за…бали. Так и скажи, – распорядилась Марина.
Я снял трубку домофона.
– Алло, кто это? – спросил я сурово.
– Кыс-кыс, – раздалось в переговорном устройстве.
– Кто вам нужен? – спросил я гневно.
– Ой, какой мой котярка строгий...
– Нет, – сказал я, – здесь такие не живут. Правильно номер набирайте, – и открыл дверь подъезда. Я услышал, как щелкнул замок и Робертина вошла.
Ну что, Ты еще не поседел от ужаса? Представляешь, ситуация?
Я балетным шагом впорхнул в кабинет, схватил старое одеяло и, открыв входную дверь, швырнул им в Робертину, которая с идиотической улыбкой уже приблизилась к моему беспечному домику. Иногда Робертина все-таки понимала, что от нее требуется. Она не стала штурмовать Маринино жилище, а покорно поплелась на последний этаж коротать остаток ночи. Не веря, что опасность миновала, я, дрожащий, вкрался под одеяло, где Марина оплела меня жаркими сонными руками.
Поутру, только я убедился, что Марина вышла из подъезда, я поднялся наверх. Подле бочки с известкой, свернувшись зябким калачиком, сбив в комок одеяло, там спал предмет моих вожделений. Я растолкал ее, очумелую, и привел в дом. Она запросила
– Котяра, – привлекла она мое внимание, – гляди, г...вно упало.
Я, как честная женщина, которая вдруг стала девкой, – я вынужден на каждом шагу преодолевать в себе стыд, знакомый всякому порядочному человеку, когда он принужден говорить о самом себе. Но ведь из таких признаний состоит вся моя книга. Этого затруднения я не предвидел, и, может быть, оно заставит меня бросить этот труд. Я предвидел лишь одну трудность – найти в себе смелость обо всем говорить только правду. Но, оказывается, не это самое трудное. Тебя еще не стошнило? А ведь все так и было.
Я посмотрел в окно – в тоске. Потом на бельевую веревку. Потом на улыбающуюся Робертину. Потом я заорал. Я орал истошно и жалко про то, как возвышенно я к ней отношусь, как мне не нравится, что от нее пахнет копченой селедкой, как меня ранит, что она не закрывает дверь в туалет и не подмывает задницу, что я не могу слышать ее матерных разговоров, что мне невыносимо думать о ее ночлеге у Валентина Семеновича.
Господи, какие же это были мучительные, кривые дни. А я был счастлив, потому что любил! Я страдал, но я был счастлив.
– Арсик, может быть, ты хочешь поласкаться? – догадалась Робертина.
Мы пошли к постели, которая еще хранила Маринино тепло. Я разделся, лег и обнял. Она пыталась отвечать на мои касания, но, не выдержав, повернулась к краю – ее стошнило.
– Вот ведь, что я тама пила, – сказала она с досадой.
Я встал, оделся. Собрал тряпкой содержимое Робертины, проветрил кислый запах. Потом я оставил на столе ключ, двадцать тысяч и записку, а сам отправился в институт им. Серова на лекцию профессора Грацинской, египтолога. Вечером я должен был заниматься с Бьёрном Эмануэльссеном русским языком. Так что день был занят, и с крошкой я увидеться не имел возможности. Да и не хотелось, в общем-то.
«Пора расставаться, – думал я, – мезальянсы обречены. Пора расставаться» . Вернувшись ввечеру домой, я обнаружил, что в доме вымыты полы, посуда, убрана кровать (подушки стояли на провинциальный манер – туго натянутые, с подоткнутыми уголками). На столе лежало опрометчивое письмо:
Письмо Робертины от 2 декабря 1995
Здравствуй милой мой Арсик!
Пишит тебе твоя любимоя Лерочка. Как твае здоровье как протекают твои дела по учебе и преподаванию табою. Думою лично я что у тебя и втом и другом и в третьям у тебя дела обстоят лучша некуда и таг держать понял Котяра.