Слуга господина доктора
Шрифт:
С отъездом подруги Наташа впала в депрессию. Мы были молоды и слово “депрессия” было в новинку. Это сейчас приходится подбирать свежие слова, чтобы обозначить силу душевного сокрушения. Тогда же термин “депрессия” был в ходу и во всем удовлетворял бытующему словоупотреблению. Это была первая кораблевская депрессия, и все с нетерпением ждали ее окончания. Кто же знал, что за первой депрессией последует вторая, за второй третья, и так будет тянуться вплоть до девятого вала, не оставившего по себе ничего от прежней Натальи.
Она происходила, что называется, “из хорошей семьи”. Хорошая семья – ее бабка, Раиса Давыдовна, Елена Давыдовна – мать, и собака, которую я забыл, как звали и
Ее дочь – мать Натальи, Елена Давыдовна, тоже была низенькая и толстая женщина. Нрава она была кроткого, боязливого при обширном и просвещенном уме. Муж ее был с.н.с. какого-то НИИ – старый козел в бегах. Покинутая им в молодые годы, Елена Давыдовна, человек хотя и общительный, но одинокий, вознамерилась воспитать дочь подругой оставшейся жизни. “Она не покинет меня никогда, никогда, – думала Елена Давыдовна, – я воспитаю ее не такой как все. Моя дочь будет добра, не сребролюбива, честна и чиста, она будет такой, как я, благо Рафаэль забыл о нас”. Она взялась за дело с мастерством отличника Народного образования.
Наташа выучилась английскому, оделась в добротные серые кофточки и сызмальства усвоила, что мужчины в большинстве своем подонки, как Рафаэль, кроме, конечно, дедушки и Рекса. Сначала похоронили дедушку, затем, много пережив хозяина, умер Рекс. С той поры мужчины перевелись в доме Кораблевых. Бабушка раскладывала гранпасьянсы, мама приватно наставляла школьников в английском за стеснительную трешку, Наташа учила филологию. В дальнем ящике ее стола хранились письма юноши, который было прикинулся Рексом и дедушкой, но на поверку оказался Рафаэлем. Теперь она, рыженькая, кудрявая, брала курс лекций у профессора Шайтанова. Тот был молод, для профессора даже юн, он острил в духе Вильде и сам же смеялся, показывая собственные зубы. На факультете Шайтанова опасались за уж слишком непритворную научную деятельность. Это был воплощенный дедушка, это был вочеловеченный Рекс, но он был женат вторым браком на Ольге Владиславовне, и Наташа кормила его капустным пирогом. С ней вместе на лекции ходил Миша Кучуков, подающий надежды студент, в котором Шайтанов провидел опору старости. Наружно Миша вроде бы напомнил Наташе эталонного мужчину, но оказался черным развратником, бабником – негде чекан ставить. Кроме того, Миша
Однажды у нее, правда, появился настоящий молодой человек – студент из МГУ, из моих приятелей. Он дарил цветы, звонил ей задумчивым голосом, представил ее своей маме, которую по случайному совпадению тоже звали Еленой Давыдовной. Еще они, взявшись за ручки, ходили в киноцентр на классику мирового кино. Возвращаясь с очередного Антониони, он, увидев словно бы вновь Наташино белое платьице, белые прюнелевые туфельки – она была так хороша! – сказал ей:
– Извини меня, Наташа, но я очень хочу дать тебе в морду.
Вмазал ей в харю и сбежал. Она рассказывала эту историю, распираемая хохотом.
Она окончила университет, поступила в аспирантуру. Все ее упования были связаны с английскими метафизиками XVII века. Но и здесь радость не дожидалась ее. На кафедру ее не взяли.
– Как ваша фамилия? – спрашивал профессор Янбулатов, мой патрон.
– Кораблева, – отвечала Наташа, склонив кудри.
– Хорошая фамилия, – кивал патрон. – А как ваше имя?
– Наталья, – говорила она дрожа, чувствуя недоброе, но еще не зная, откуда оно грянет.
– Хорошая фамилия. А отчество? – спросил Янбулатов, известный антисемит.
– Рафаэлевна, – сказала Наташа и расплакалась.
«Не плачь девочка, – утешала ее мать, прижав к круглому телу, – таково наше национальное счастье”. К защите Наташа доползала силами, которых сама в себе не прозревала. Шайтанов ослабил повода научного руководства, последние параграфы диссертации дописывал Миша Кучуков. Члены Ученого совета поздравили Наташу с успешным окончанием работы, перепились на банкете, наиболее древние и почтенные описались и призывали вернуть старый режим. Последним тостом Кучуков предложил выпить “за Наташу – девушку”, за ее добродетель и небывалую в наш век скромность. Наташа сухо ответила, что в ее годы девичество уже не является предметом гордости.
А годы уходили. Наташа плакала и писала биобиблиографический словарь зарубежных авторов.
Об эту пору в жизни ее уже были и Марина, и Ободовская, и Варечка. Первоначально воспринятая негативно (“Я старых дев по роже вижу”, – зловеще рычала пьяная Варя), впоследствии Наташа вписалась в компанию на равных правах, внеся пай своего остроумия. Качаловские женщины подбили ее на измену, и Наташа, попрощавшись с книгами, пошла работать в компанию “Эрик Свенсен” секретарем. Бабушка разложила на счастье “Косынку” – пасьянс не раскрылся.
Наташин начальник, иранец, делал ей недвусмысленные авансы, которых она уже, увы, не замечала. В ней как в работнике отдел заискивал – она ухитрилась настолько запутать дела, что если бы вдруг ей пришла мысль уволиться, беда открылась бы и отдел расформировали.
– Доченька, для того ли я тебя воспитывала? – спрашивала Елена Давыдовна со слезами. – Затем ли ты учила английских метафизиков?
– Ты мне всю жизнь испортила!.. – ревела Наталья, – ты всегда покупаешь мне школьные пальто, ты мне вяжешь кофточки... а я... я... Я женщина-вамп!
Женщина-вамп влюбилась в Скорнякова. А что прикажешь делать? Сердце ее было не занято, а Скорняков, увы, вылитый дедушка. И потом, Наташа научилась выпивать. Она весьма похорошела. Ее наружность, модная полтысячелетия назад, заставляла оборачиваться любителей Кранаха. Увы, Скорняков был не поклонник Кранаха, он чах безнадежно по Наташе Звенигородской, жирной корове и визгливому театроведу. А перед тем он также чах по Лене Мелиховой, а прежде того по Стелле Мануковой. И все это были любви обреченные так же, как были обречены все любви Наташи Кораблевой.