Слуга праха
Шрифт:
«Ты можешь сказать мне кое-что? — спросил он, и лицо его просияло. — Когда ты впервые увидел меня или кого-то из тех, с кем я так или иначе связан?»
«Я уже говорил тебе, что вернулся в тот момент, когда Билли Джоэл, Доби и Хайден отправились убивать какую-то богатую девочку. И сделали это прежде, чем я успел разобраться, что к чему. Я последовал за ними и прикончил их. Эстер увидела меня перед смертью, и, едва она произнесла мое имя, душа ее вознеслась к свету. Потом я обнаружил тебя в комнате ребе, нет, точнее, когда ты в окружении
«Ты говорил с ним?» — спросил Грегори и отвернулся, словно желая скрыть боль.
«Он обрушил на меня проклятия и заявил, что не желает иметь дело с демонами и не станет мне помогать. Он отказался смилостивиться и ответить на мои вопросы».
Я не рассказал Грегори, что в первый вечер старик заставил меня раствориться, но в следующий раз я сумел противостоять ему.
Выражение лица Грегори резко изменилось, прежние чувства и намерения покинули его. Грегори не утратил ни чувства юмора, ни внутреннего ликования, ни силы, ни, конечно, смелости — напротив, в нем вдруг открылось нечто новое, жестокое и безжалостное, и я отчего-то вспомнил, как мои пальцы сомкнулись вокруг деревянной рукояти ножа, когда я всадил его в мягкий живот Билли Джоэла, прямо под ребра.
Грегори повернулся и отошел на несколько шагов. И вновь я ничего не почувствовал. Я просто наблюдал за ним, ощущая, как струится кровь по венам и напрягаются в улыбке мышцы лица. Эту мимолетную улыбку я, естественно, постарался скрыть.
Все это было лишь иллюзией, Джонатан, но те детали, о которых я упомянул, свидетельствовали, что это хорошая иллюзия. Такая же приятная, как и то, что я сижу сейчас перед тобой. Однако ты понимаешь, что возникает она благодаря огромным усилиям. Со временем я привык к таким усилиям, но тогда они казались мне в новинку.
«Да, — подумал я, — сам я от него не завишу. А мой прах? Как вообще такое может быть? Неужели я действительно предназначен ему? Еще немного, и Грегори придет к выводу, что способность цадика видеть меня и его решение передать прах внуку никоим образом не противоречат теории о предназначении».
«Все правильно, — кивнул Грегори в ответ на мои мысли. — Он просто послужил посредником, даже не подозревая, что все эти годы хранил прах именно для меня. А слова Эстер стали связующим звеном. Умирая, Эстер направила меня к нему, чтобы я забрал шкатулку с твоими костями. Ты достоин стать моим, таково твое предназначение».
«А знаешь, — заговорил я, — в твоих словах, возможно, есть доля истины. Только речь не о том, что я достоин тебя, а о том, что ты достоин меня. — Я помолчал и продолжил: — Наверное, мои прежние повелители не были меня достойны».
«Да и не могли, — вкрадчиво заметил Грегори. — А вот я — другое дело. Вижу, ты начинаешь понимать и помогаешь понять мне. Я твой повелитель, но только в пределах твоего предназначения.
«Обязан тебе помочь», — подсказал я.
«Вот именно, — обрадовался он. — Обязан».
«Поэтому я пока не отнимаю у тебя жизнь, несмотря на то что ты благословил убийство бедной девочки и несешь сущую ерунду в свое оправдание», — подчеркнул я.
«Но факты свидетельствуют в мою пользу, — возразил он. — Она свела нас с тобой, а посредником стал мой дед. Она это сделала. Значит, мой план сработает, я смогу воплотить свои замыслы. Она была мученицей, жертвенным агнцем и в то же время провидицей».
«Ты во всем видишь направляющую руку Господа?» — саркастически поинтересовался я.
«Распоряжаться событиями буду я. Но так, как велит мне Господь».
«И ты, конечно, будешь добиваться моей любви, — заметил я. — Ведь ты привык, что тебя любят все: и те, кто открывает перед тобой двери, и те, кто наливает тебе напитки, и те, кто водит твою машину…»
«Я нуждаюсь в этом, — прошептал он. — Мне необходимо ощущать любовь и уважение миллионов. И мне нравится быть под прицелом объективов, равно как видеть, что мои идеи находят все больше сторонников».
«Пусть так, — кивнул я. — Однако моей любви тебе придется ждать очень долго. Еще до смерти Эстер я невероятно устал от своего теперешнего состояния. Мне надоело быть духом, надоело служить разным повелителям. Я не считаю себя обязанным исполнять предначертание, запечатленное на шкатулке».
От гнева меня бросило в жар.
Я взглянул на шкатулку и прокрутил в голове слетевшие с языка слова. Неужели я осмелился на столь крамольные речи? Да, осмелился, но это сущая правда. Я не собирался ни проклинать кого-либо, ни обращаться с мольбой.
В комнате повисла тишина. Грегори не произнес ни слова — я, во всяком случае, не слышал. Однако до моего слуха донесся другой звук — вскрик боли или чего-то более страшного. Но что может быть страшнее боли? Ужас? Мне показалось, этот вскрик выражал нечто среднее между всепоглощающим ужасом и безумием, которое избавляет от всех других эмоций. Он говорил, что человек пребывает на грани между светом и тьмой — тонкой и недолговечной, как полоса красной меди на горизонте.
«Ты видел собственное убийство? — спросил Грегори. — Может, теперь тебе удастся узнать причину?»
Я вновь услышал рев огня под котлом, почувствовал запах снадобий, брошенных в кипящее золото.
Я понимал, что должен ответить, но не мог: слишком тяжелы были нахлынувшие воспоминания. Так случалось уже не впервые. Много раз я пытался все забыть, навсегда выбросить из памяти, но безуспешно.
«Послушай ты, ничтожный человечишка, — в ярости заговорил я. — Я пребываю здесь целую вечность. Иногда сплю. Иногда дремлю. Время от времени просыпаюсь. Я ничего не помню. Возможно, меня убили. А возможно, я вообще не рождался. Но я вечен, и я устал. Смертельно устал от своей полусмерти. Устал от неполноценности всего».