Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
— Да где-нибудь в январе в путь надо будет отправляться. Я ведь точно даже не знаю, куда и ехать-то.
— Ну вот и чудесно. Рождество справим, поженимся и поедем. — Маша рассуждала уже совсем как взрослая женщина, удивительно напоминая свою матушку. Куда исчезла та беззаботная девушка, что знал Веселовский ранее. Перед ним стояла очень молодая, по-прежнему прекрасная, но мудрая не по годам женщина.
Анна Захаровна действительно поднялась. Еще убитая горем, она нашла в себе силы — нужно было думать о детях. В детях наше продолжение на земле.
Прошло Рождество Христово, которое отпраздновали тихо, по-семейному. Без особого веселья, без гаданья в сочельник, без песен, гуляний, катаний на тройках и колядок.
А потом пришло время и свадьбы.
Алеша часто потом вспоминал, как свершалось это таинство брака. Церковь маленькая деревянная на краю села. Лики икон древних, запахи теплые дымка из кадила да воска сгорающих свечей, огонь их мерцающий. Аналой с возлежащим крестом и Евангелием. Сами молодые, рука об руку стоящие пред ним. Старый священник, отец Дионисий, трижды благословляющий их зажженными свечами. Затем эти свечи уже у них в руках как знаки любви супружеской, Господом благословленной.
Монотонный голос батюшки, читающего молитвы к Богу о даровании всяких благ и милостей обручаемым, о благословлении их обручения, соединения и сохранения молодых в мире и единомыслии. Кольца, положенные заранее на престол.
— И примите сии кольца как священный залог и знак нерушимости того супружеского союза, в который вы намерены вступать, — Алеша отчетливо помнил, как улыбалась Машенька, одевая ему кольцо обручальное, и прошептала одними губами, — милый мой, суженый.
Венцы возложили на новобрачных, и священник трижды произнес:
— Господи, Боже наш, славою и честию венчай я!
Как удивительный сон все вспоминалось Алеше. Отрывками помнил слова священника, когда читал он Евангелие, послания Святых Апостолов и другие молитвы, а сам думал: «Господь милосердлив. Послал он мне испытания, но уберег мою руку от совершения злодеяния, ибо выполнял я приказ, коий искушением был дьявольским. Но до конца-то я не выстоял, потому и напасти обрушились. Иван Семеновича казнили, меня самого ссылают. Но дает Господь надежду, ангела своего посылает в облике жены теперь уже моей. Только кончатся ли на этом испытания или ждет меня что-то другое, еще более тяжелое, более страшное. Господи, помилуй мя, грешного, и прости!»
— Мужья, говорит нам Апостол Павел, — доносился голос отца Дионисия, — любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее… любящий свою жену любит самого себя… Жены, повинуйтесь своим мужьям как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела.
— И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал того человек да не разлучает.
Молодые испили вина из чаши единой в знак того, что отныне они живут одной жизнью, одной душой, деля вместе и радость, и горе. Трижды аналой обошли вслед за священником, — духовную радость и торжество олицетворяя.
Было после застолье скромное. Без шума, без громкого хлопанья пробок шампанского. Как смеркаться стало, так и проводили молодых в горенку маленькую, что была досель Машиной комнатой, а теперь на несколько дней стала опочивальней супружеской.
А на следующий день стали молодые уже в путь дальний собираться. Маша хлопотала вместе с матушкой и сестрой, вещи нужные подбирая, девки дворовые все перестирывали, гладили, в сундуки дорожные складывали.
Алеша сидел у окна за столом, карту разложив, что имелась в доме у покойного Ивана Семеновича, да маршрут изучал. Решил он ехать до Самары — там брала начало линия Оренбургская, там и узнать собирался, где найти ему князя Урусова, начальника всей экспедиции.
Вот и настал день разлуки. Запряженная двумя лошадьми кибитка ждала молодых у крыльца. Еще заранее Анна Захаровна
Так и схоронили вдвоем в одной могиле. Стал Епифан после того молчалив, людей сторонился, все больше с лошадьми время проводил. Поначалу думали, что умом тронулся, но потом привыкли. Силы он был невероятной — тройку на ходу мог остановить. С измальства знали его Тютчевы, доверяли, жалели мужика. Как жена померла, так и не смог он выбрать себе другую, да никто и не настаивал, уважали горе чужое.
— Епифан, — сказала ему старая барыня, — знаю, верно ты служил нам все эти годы, знаю и о горе твоем неутешном. Хочу отпустить тебя в края далекие и неведомые. Может» счастье свое ты там найдешь заново, может, думы твои тяжкие развеются. Даю тебе вольную. Ты более не крепостной наш, а человек свободный. Это воля еще покойного нашего Ивана Семеновича, царствие ему небесное. Сам паспорт тебе исхлопотал, сам все оформил. Хотел вручить тебе, когда вернется, да, вишь, не судьба. Об одном у меня к тебе просьба имеется. Поезжай с молодыми на линию Оренбургскую, будь им помощником и заступником. Оберегай и барыню молодую, и супруга ее. А не нужен им будешь, так и в казаки уйдешь вольные. А то другой путь себе выберешь. Земли, говорят, там много. Хозяином станешь. Может, и семьей, наконец, обзаведешься.
— Будет исполнено, барыне, — только и сказал Епифан, принял вольную да в ноги низко поклонился Анне Захаровне. — Можете не сомневаться, — добавил, — жизни не пожалею за ради Марии Ивановны и Алексея Ивановича.
Лошадей к дороге дальней сам подбирал, перековал какую надо было, сундуки дорожные да баулы закрепил как следует. Коня Алешиного привязал крепко, чтоб бежал он сам по себе за кибиткой. Полог приготовил для седоков медвежий широкий, чтоб не мерзли они, да и занял место на облучке. Сам тулуп надел овчинный, мехом внутрь, шапку тож овчинную, кушаком опоясался, за спину топор засунул широкий, а спереди пистоль длинный. От лихих людей отбиваться, коли встретятся. Дорога длинная, всякое быть может. На все воля Божья.
Простились молодые с матушкой, с сестрой Лизой, поплакали все на прощанье да и тронулись. Долго стояла еще Анна Захаровна на крыльце своего дома, смотря, как исчезает в снежной дали кибитка.
Путь их лежал по всей среднерусской равнине, через поля широкие, через леса дремучие. Ехали молодые через Орел, Елец, Тамбов, а дальше Пенза и Сызрань — на Волгу-матушку вышли. Дни летели один за одним — время для молодых да любящих не существует.
Так и новый 1740 год наступил. В леса въезжая, настораживался Епифан, зорко оглядывался по сторонам, топор передвигал поближе, дабы ухватиться ловчее. Ямщики на постоялых дворах сказывали, что много лихих людей развелось на дорогах. Потому так с оглядкой и ехал лесами тамбовскими Емельян. А уж в чистом поле лошади сами набирали ход, без принуждения. Но Господь хранил. Хотя все дороги русские кишели путниками, беглецами али бродягами. Одни бежали от труда непосильного, от зверств барских, от службы солдатской, с самой каторги аль с этапов, туда гонимых. Другие, невинно осужденные, спасались от наказаний жестоких — кнута или колесования, бежали дети купеческие, пропив, прогуляв деньги отцовские, бежали купцы, избавляясь от ямы долговой, тюрьмы, позора; бежал разный люд и сброд. Кто в одиночку пробирался, сам шарахаясь от каждого встречного, а кто и в шайки разбойничьи сбивался, лютовал и грабил на дорогах. За ними за всеми гонялись драгуны да солдаты гарнизонные. Останавливали они, порой, кибитку Веселовского, спрашивали: «Кто да что, да куда путь держат?» Но узнав, что офицер едет, пропускали тут же, советуя, какой дороги держаться, дабы с лихими людьми не встретиться.