Слуги Государевы

Шкваров Алексей Геннадьевич

— Слушай, Андрей, а что ты о Фредберге думаешь?

— Фредберге? — плечами пожал Сафонов, — да ничего я не думаю. Тихий какой-то.

— В тихом омуте, сам знаешь, черти водятся.

— А что так?

— Странный он! — уверенно качнул головой Суздальцев.

— В чем?

— В разном. С драгунами некоторыми шепчется о чем-то. Побегов у него в роте несколько.

— Ну-у-у — протянул Андрей, — и у нас с тобой в ротах бывало.

— Менее. Менее, чем у него. И потом бежали у него, я приметил, те, с кем он часто разговаривал. А еще я приметил, стоит

он солдату что-то говорит. Тихо так, и не расслышишь. А как токмо подходит к нему кто-то другой, он тот час драгуна отпускает, и стоит уже в одиночестве. Улыбается. А взгляд такой…настороженный. И еще одно. Помнишь, Мариенбург брали.

— Как не помнить. Тебя ж ранило!

— Во-во. — Петька даже развернулся возбужденно. — После штурма я к лекарям попал, с своим боком пропоротым. Ну и пока валялся я там, прапорщик Волков с его роты заходил.

— Знаю такого. — кивнул.

— Его камнем здорово по плечу задело при штурме. Думал пройдет само, ан нет. Оказалось вывих сильный. Вот и приперся. Лекарь наш, как дернет его за руку и вставил на место. Ну мы с ним посидели, поговорили. Так вот, слышал ты, что у поручика нашего, Фредберга денщик застрелился?

— Ну да, — неуверенно сказал Сафонов, — говорили что-то.

— Говорили… — хмыкнул Суздальцев, — тут другое странно.

— Что?

— А то, что при штурме том помимо гарнизона, жителей много взяли. Ну, фельдмаршал так приказал в наказание за взрыв тот памятный.

— Взяли. Что с того-то? — не мог никак уловить Андрей, куда Суздальцев клонит.

— Да ты дальше слушай. Девок там было много разных. Ливонских, чухны всякой. Их сначала драгуны себе разобрали. Понятно, для блуда. Кое-кто и из офицеров воспользовался. И наш поручик Фредберг тоже. Через дней несколько, фельдмаршал наш потребовал, чтоб никаких баб при войске не было. А девка-то, что у Фреберга в палатке для забавы была, пропала! Как испарилась.

— Ну может, он ее раньше отпустил, с Богом.

— Может и отпустил — задумчиво повторил Петр, — только денщик почему у него застрелился. Из староверов он был. Те, без причины руки на себя не наложат!

— Всяко бывает. — опять пожал плечами Сафонов.

— Всяко не всяко! — не согласился Суздальцев, — А еще мне драгуны с моей роты сказывали, в прошлом месяце коней они водили на водопой, на озерцо одно лесное. Только коней поить начали, сами искупаться решили. Разделись, в воду полезли, а там девка мертвая плавает. Вся голая и порезанная. И эта вот, делась куда-то бесследно.

— Может, он отпустил ее, что драгуны не забижали?

— Может. Только не верю я ему. Хоть что со мной делай! Да ладно, Андрей, вижу тоску нагнал на тебя. Иль о зазнобе все своей думаешь?

— О ней! — голову понурил. — Когда еще свидимся? — Платочек заветный сжал в руке.

— Свидитесь. — уверенно заявил Петька. — Вот побъем всех шведов и по домам.

— Скорей бы уж… — вздохнул Андрей.

— А мне девок московских не хватает.

— Так вон же, сам говорил…

— То не то! Не могу я так. По принуждению. Или из-за страха.

— Да-а, — согласился.

* * *

Тяжела

жизнь подъяческая. Целыми днями в застенке сидишь, света белого не видишь. Зима ль, лето на улице, все едино. В камере пытошной круглый год тепло от жаровен палаческих. Колесо дознания крутится, поток людской не оскудевает. Всю волокут и волокут новых. Одного взяли, под пыткой он еще десятерых оговорил. И так без конца. Провонял весь запахами застеночными. Смрадными. Мясом горелым человеческим, кровью засохшей, потом пахучим нехорошим, что с тел струится под пыткой, блевотиной. Да и еще, понятно чем. Не выдерживают люди от боли страшной, нечеловеческой, под себя ходят. Не успеешь отскочить, уделают.

Тихону Страхову работа нравилась. Фамилии соответствовала. Как глянет на раба Божьего пред очи его подъяческие представшего, так водой отливать можно сразу.

— Да ж до дыбы не довели, сердечного, — удивлялся притворно. Глаз злой был у Тихона, пронзительный, цвета черного, нос горбился, губки тонкие, подбородок остренький. Раньше и борода узкая имелась, но как указ царев вышел, так сбрил в момент. Теперича с этим было строго!

Иногда и не пытал даже. Скажет кату:

— Слышь, мастер, изгадили вы тута все. Прибраться надо б.

Палач приведет кого-нибудь, а тот сразу в ноги бухается:

— Все скажу, батюшка родной, милай. Токмо не пытай меня! Христом Богом заклинаю, все скажу.

Пришел сегодня Тихон с утра пораньше. Кваску попил холодного. Кувшинчик завсегда рядом стоял. Любил подъячий глотку смочить, пока подследственный криком исходил от боли нестерпимой. Попил, кружечку осторожно поставил. Бумагу, чтоб не замочить. На икону в углу глянул. Перекрестился:

— Ну с Богом! Давай первого на сегодняшний день.

Мужика ввели стражники. Мужик, как мужик. Рожа крестьянская, борода лопатой, глаза темные (воровские — отметил!). по сторонам бегают. Стоит озирается. Торба висит за спиной.

— Ну что там с ним? — спросил лениво. Зевнулось, спал что-то плохо, щепотью рот перекрестил. Мелко-мелко.

— На рогатке задержали. Пройти хотел тайно. А тут казаки городовые рядом оказались. Вот, спымали. — секретарь объяснил, сбиваясь.

— Ну и кто ты будешь, человече? — взглядом вперился. Испугать надо. Взор-то у Тихона ого-го! Ан, нет, выдержал мужичонка. Сдюжил. Бровью даже не повел.

— Не порядок. — подумал подъячий. — Что й то я глядеть разучился? — и вслух грозно:

— Так чьих будешь, мужик? — мол от кого сбежал.

— Я не чьих. — пояснил спокойно. — Я купец вольный, с Москвы, по торговой части к вам в Севск приехал. Много выпил вчерась, вот и не помню, как за рогаткой оказался.

— Врет — безошибочно определил подъячий. — Вот и работа для ката серьезная. Крепкий мужик-то оказывается. Хотя, как знать. И не таких обламывали.

Стражникам:

— А вы мужика-то хоть обыскали? — Те головами замотали испуганно. — Э-эх, дурни, учишь вас, учишь, за что хлеб государев жрете. За даром. А ну вытряхайте все на пол.