Слуги света, воины тьмы
Шрифт:
Фиона обогнала бабушку и Элиота и поднялась по лестнице бегом. Ей хотелось остаться одной. Ни бабушка, ни Си не спросили ее о том, как ей удалось справиться с Миллхаусом. Неужели они уже знали как? Или им просто было безразлично?
Фиона обвела взглядом комнату: глобус, три тысячи книг на стеллажах вдоль стен, письменный стол с аккуратными рядами остро заточенных карандашей и синюю механическую пишущую машинку «Корона».
Она ненавидела все это. Фиона провела здесь всю жизнь, читала, училась, но какой в этом смысл? Что толку от того,
Может быть, все не так страшно? В конце концов, все умирают. Даже Миллхаус, которого, казалось, нельзя убить.
Ей нестерпимо было думать о нем и о том, что она сделала.
Фиона ударила рукой по глобусу, и он укатился в дальний угол и замер Антарктидой вверх. Она подошла к столу и сбросила с него все бумаги, справочники и карандаши. Пишущая машинка перевернулась, ударилась об пол, зазвенел рычаг каретки.
Это было приятно. Не нужно было думать. Бумага и карандаши не могли дать сдачи, из них не текла кровь.
Фиона подошла к книжному шкафу и начала сбрасывать на пол стопки книг — учебники истории, биографии, старинные, никогда не публиковавшиеся рукописи.
В дверь тихонько поскреблись. Элиот, как щенок, ждал ее.
Фиона готова была крикнуть, чтобы он убирался, но стоило ей разжать губы, и она ощутила вкус шоколада, и ее горло заполнилось желчью.
Она пулей промчалась по комнате, отперла дверь, пронеслась мимо Элиота и вбежала в ванную.
Успела захлопнуть дверь и добежать до унитаза.
Желудок скрутили спазмы, и река черной жидкости вылилась в белый фаянсовый унитаз.
Фиону начало знобить. Она согнулась пополам. Мерзкая жидкость лилась и лилась из нее галлонами.
Она протянула руку и едва нашла в себе силы, чтобы нажать на рычаг слива.
— Фиона? — послышался из-за двери голос Элиота.
— Пошел ты…
Ее снова вырвало. И как только в ней умещается столько этой дряни?
Запахи она узнала безошибочно: ванильный крем, вишневая начинка, мятная глазурь, лесные орешки, но сильнее всего ощущался запах молочного шоколада.
Казалось, каждый трюфель, каждая карамель, каждая конфета со сливочной начинкой, съеденные ею с тех пор, как она впервые открыла коробку в форме сердечка, — все это оставалось внутри, а теперь покидало ее организм.
Вот и хорошо. Она вовсе не хотела, чтобы эта гадость находилась в ней. На короткое время ей становилось хорошо от конфет, но это было неестественно, неправильно, болезненно. Что-то здесь не так.
Фиону опять вытошнило. Той самой жижей, которая начала струиться, когда она перерезала трубочку, похожую на кровеносный сосуд. Может быть, она что-то повредила внутри себя? Но как? Ведь нити, которые она видела, были воображаемыми?
Но конфеты соединялись паутинкой с этими воображаемыми нитями… с ее судьбой. Разве у нее был выбор? Только один: перерезать паутинку в том месте, где она присосалась к
Точно так же у нее не было выбора и в то мгновение, когда она встала лицом к лицу с Миллхаусом.
У Фионы закружилась голова. Ей не хотелось думать об этом. Она хотела, чтобы воспоминания о пламени и крови исчезли, испарились.
Ей пришлось защищать Аманду и Элиота.
Она помнила, как туго натянула перед собой резинку — так туго, что та стала почти невидимой.
Мысль у нее была только одна: «Режь!»
Миллхаус шагнул к ней с протянутыми руками. Он хотел схватить ее и поджечь.
Но Фиона оказалась проворнее.
Она бросилась к нему, прижала резинку к его груди, расставив руки широко, чтобы резинка прошила его насквозь от плеч до бедра.
Вот те крест, пусть я умру, если словом хоть совру.Она его перерезала.
Резинка рассекла расплавленную одежду, обугленную кожу, мышцы, внутренние органы, кости — все это было мягким, непрочным… А потом перерезала позвоночник и оказалась с другой стороны.
Единственным подтверждением того, что резинка прошила тело Миллхауса, была еле заметная дрожь.
Миллхаус схватил Фиону за руку, и рукав ее рубашки вспыхнул. Другой рукой он сжал ее плечо. Рубашка загорелась на груди, кожу обожгло пламенем, но в следующее мгновение руки у Миллхауса отвалились, и верхняя половина тела отделилась от нижней.
Хлынула кровь, пламя угасло, но это Фиона помнила смутно.
Память сохранила улыбку Миллхауса — такую же, как у дурацких фанерных клоунов, стоявших у ворот парка аттракционов. Он словно радовался тому, что умирает.
Фиона сорвала с запястья резинку, бросила в унитаз и смыла. Она больше не хотела видеть этот браслетик. Он убил человека.
Нет… она убила.
Сенат все время подталкивал ее к этому. Из пешки они превратили ее в убийцу. Но ведь последнее решение оставалось за ней. Правда, выбор был прост: стань убийцей или сама погибнешь.
У нее дрожали руки. Кожа мертвенно побелела. Фиона никогда не видела себя такой бледной.
Ей хотелось потерять сознание и забыть обо всем, но тело не желало ее слушаться. Она повернулась к унитазу, и ее снова стошнило шоколадом.
Элиот робко постучал в дверь.
Фиона задыхалась.
— Уйди! — прокричала она. — Видеть тебя не хочу!
50
Рядом
Элиот неуверенно протянул руку к дверям ванной. Он был нужен сестре. Ее тошнило, она плакала. И он никогда не видел ее настолько злой.
Но кто бы мог винить ее за это? Бабушка, можно сказать, и глазом не моргнула, когда они ехали обратно с Амандой, и это при том, что весь парк аттракционов был охвачен пожаром. Она не удосужилась поинтересоваться, как им удалось выбраться. Не спросила про Миллхауса. Наверное, уже все знала.