Слуги зла
Шрифт:
«Нет, я живой, — вдруг пришло Инглориону в голову, так, будто до сих пор в этом кто-то сомневался и заставил усомниться его самого. — Я даже слишком живой, — подумал он, прислушиваясь к тому, как мускулы икр и бедер болят тянущей нудной болью, как зудит щетина на лице, как тяжел желудок, как саднят ободранные пальцы и ломит спину. — Я, пожалуй, предпочел бы быть менее живым. Я хочу, чтобы было, как всегда: тела почти нет, оно невесомо легко, я ощущаю только свое ненарушаемое совершенство, свой глубокий внутренний покой, я…
Сплю?!»
Но поймать мелькнувшую мысль, которая успела
— Ты что?
Инглорион, обхватив себя руками, еле дыша от омерзения, поднял глаза на Паука и вымученно проговорил:
— Вы меня отравили? Я умираю? Мне больно…
— Никакая не отрава, — сказал Паук, ухмыляясь. — Ты в порядке. По нужде занадобилось?
— Эльфы не… — начал Инглорион, покрываясь холодным потом одновременно от боли и от ужаса, но не договорил. Он понял — и пришлось опрометью скакать по карнизу туда, где тот расширяется, чтобы скрыться в зарослях каких-то колючих кустов. Стыдно, мерзко и унизительно в последней степени. Инглориону только хотелось, чтобы Паук убрался подальше, вовсе не потому, что эльф все еще помышлял о бегстве, а потому, что было нестерпимо думать, что орк слышит и…
Нет ничего более оскорбительного для эльфа, чем дурные запахи. Чем… собственные дурные запахи, решил Инглорион, которого из озноба бросило в жар стыда.
Он довольно долго не мог выбрать, что более унизительно и ужасно — продолжать торчать в этих отвратительных кустах или выйти на тропу, где стоит ухмыляющийся орк. В конце концов, он все-таки вышел, судорожно обдергивая на себе одежду, с горящим лицом, жаждущий провалиться сквозь землю. На Паука эльф смотреть не мог, содрогаясь от ожидания какой-нибудь издевательской реплики и приходя то в отчаяние, то в бессильную ярость.
Но орк очень спокойно спросил:
— Хочешь выкупаться?
Инглорион кивнул, по-прежнему не глядя. Он вдруг понял настолько поразительную вещь, что перед удивлением даже стыд отступил.
— Ничего ты не патрулируешь, — прошептал эльф чуть слышно, с неестественным вниманием разглядывая трещину в крапчато-буром замшелом камне. — Никого ты тут не выслеживаешь. Ты просто увел меня из логова, чтобы твоя… компания не подняла меня на смех. Этого не может быть, но, похоже, это так.
— Угу, — отозвался орк. — Ты к роднику пойдешь?
— Ты для меня спрашивал у солдат, где родник, — продолжал Инглорион, еще не зная, как к этому отнестись, оглушенный невероятностью догадки. — Ты знаешь, что эльфы не выносят грязи, предлагал мне вымыться там, в пещере, а теперь, когда я… ты сказал…
— Угу, — снова буркнул Паук. — Ну и что?
Инглорион наконец нашел в себе мужество поднять голову, что оказалось значительно труднее, чем смотреть на возмущенного наставника. Орк, впрочем, по-прежнему почти не обращал на него внимания, снова наматывая шнурок на пальцы. Инглорион позавидовал Пауку, который всегда знал, чем занять руки и глаза, пообещал себе завести такую же полезную веревочку, глубоко вдохнул
— Но зачем?
Паук только небрежно пожал плечами.
Инглорион ожидал, что вода в роднике будет убийственно холодной, но снова ошибся. Орки называли эту местность Теплыми Камнями из-за того, что в этих горах во множестве били горячие ключи. Родник, куда Паук его привел, вытекал из неглубокой расщелины между скальных глыб довольно высоко вверху. Вода летела вниз с высоты примерно двух человеческих ростов, дробясь о позеленевшие от медного осадка шелковые валуны, лилась между ними неширокой струей, спускалась дальше, уступами, скача с камня на камень, остывая в дороге, и уходила под землю где-то ниже.
— Искра сказал, что она там впадает в пещерное озеро, — сообщил Паук. — Тут хорошо, да?
Инглорион кивнул. Тут действительно было хорошо: и горный шиповник, давно отцветший своими молочно-белыми прелестными розочками и усеянный сердоликовыми бусинами ягод, и тонкий вьюнок, оплетающий скалы и старое сухое дерево, и заросли высокой травы, и плоская гранитная плита, на которую лилась вода, покрытая налетом прекрасного, медно-зеленого, бледно-изумрудного цвета. День потихоньку клонился к вечеру, было тихо и тепло, и косые солнечные лучи дробились в водяной пыли маленькими радугами. Все совершенно так, как надо. Кроме…
Инглорион беспомощно оглянулся на Паука, но орк уселся в траву и принялся запутывать свою неизменную веревочку в особенно замысловатую фигуру. Его явное нежелание купаться в этом источнике эльфа несколько успокоило, но все равно было изрядно не по себе. Инглорион некоторое время медлил раздеваться, а когда все же заставил себя, собственная беззащитность ощутилась совершенно нестерпимо — будто в него целились из сотни луков, а прикрыться было нечем.
Зато вода неожиданно оказалась теплой, как молоко, и шелковисто-мягкой — и такими же шелковистыми были наглаженные камни под босыми ногами. Инглорион уперся ладонями в мокрую скалу, скользкую от медного налета, подставил лицо воде и замер. Что-то это ему напоминало, восхитительно-приятное и стыдное одновременно, но воспоминания ускользали, стекали со струями воды, дробились о камни, оставляя тупую боль в груди. «Когда-то очень давно было что-то очень хорошее, — думал эльф. — Бездна лет прошла… двести? Триста? Я не помню и это хорошее тоже забыл… какая жалость…»
Смотреть на собственное тело не хотелось. Во-первых, оно выглядело вовсе не должным образом — на боку громадный сине-черный кровоподтек, который не хотел исчезать, вдоль бедра длинная ссадина, на локтях тоже ссадины, которые в других обстоятельствах уже давно пропали бы… а во-вторых, без одежды Инглорион казался себе… слишком человеком. Зачем же эльфу эти животные черточки? Ведь просто — пачкающая телесная низость и грязь…
Эльфы не купаются прилюдно, вероятно, потому что каждый из них в глубине души стыдится собственных человеческих черт. Нагота — это вообще довольно противно. Никто в Пуще не раздевался донага на памяти Инглориона. Он, закрыв глаза, попытался вспомнить, купался ли он вообще когда-нибудь под открытым небом — и не мог. Может, никогда? Откуда же эти кусочки знакомых ощущений? Может, из снов?