Слухи
Шрифт:
— Но что же ты наденешь? — осведомилась миссис Хэйз, на круглом лице которой все еще было написано замешательство.
— Я всегда хотела надеть твое подвенечное платье, — солгала Пенелопа. — Мы можем переделать его для меня.
— О! — Миссис Хэйз улыбнулась. — Почему бы и нет? Вы не думаете, мистер Хэйз, что так будет лучше всего?
— Если это будет сюрпризом, и к тому же за городом, — продолжала Пенелопа, правильно рассчитав, что, если она продолжит говорить, отец растеряет свои аргументы, и весь этот разговор ему наскучит. — Тогда не будет всех этих противных толп и полицейских заслонов. И не будет бесконечных статей в газетах за несколько месяцев до свадьбы о подружках невесты и о том, какого цвета у них будут платья. Так будет гораздо элегантнее, вам не кажется?
Ее
— Если тебе этого хочется и Скунмейкеры согласятся…
— О да! Это просто идеально. И я знаю, что они согласятся.
Пенелопа поднялась с софы и сжала руки. Теперь у матери было взволнованное лицо: она еще не успела продемонстрировать на публике свои новые драгоценности, о чем было известно ее дочери. Грейсон бросил на сестру восхищенный взгляд.
— Вы пойдете сегодня вечером, не так ли? Мы все пойдем, чтобы рассказать Скунмейкерам этот план. А завтра Генри, и я, и его семья, и все вы можем поехать в Такседо и начать подготовку. Таким образом, нам не будет докучать вся эта трескотня!
Под «трескотней» Пенелопа подразумевала газетчиков, которые в своих колонках подробно освещали любую мало-мальски значительную свадьбу. Ее родители любили, чтобы все делалось как следует, и их легко было убедить, что лучше избежать газетной шумихи. Но на самом деле Пенелопу тревожила «трескотня» в газетах, связанная с сестрами Холланд. Как только она и се жених окажутся за городом, она будет спать спокойнее. Итак, она была близка к тому, что по праву принадлежало ей — в глазах общества и публики, а очень скоро — и Бога.
43
«Дорогая Диана, однажды я подарил драгоценность, на которой было выгравировано «Для моей истинной невесты», и чувства мои с тех пор не изменились, если не стали сильнее. Я знаю, тебе в это трудно поверить, но то, что собираюсь сделать, мне отвратительно. Поверь, чmo она не оставила мне выбора…»
Генри не смотрел на пролетавший мимо город, а когда личный железнодорожный вагон Скунмейкеров въехал в пригороды, его нисколько не заинтересовали реки и зимние пейзажи за окном. Он уезжал из города с неохотой. Он все делал в эти дни автоматически. Машинально надел перед отъездом черный смокинг и белую рубашку с высоким воротником, расчесал и пригладил волосы. Так же автоматически он написал записки к друзьям с просьбой быть его шаферами и к своему продавцу в Тиффани, чтобы тот позаботился о кольцах. И мысли у него тоже были привычные. Он снова и снова говорил себе, что совершает доброе дело, героический подвиг, что его действия спасут Диану от неминуемой гибели.
Сейчас, когда поезд приближался к Такседо, он пытался объяснить ей в письме, почему он так поступил. Наверное, Диана уже слышала. Все это обсуждают, и ее мать, несомненно, осуждает бывшего жениха своей дочери за то, что он так быстро женится, не подозревая, сколько боли и унижения принесла эта новость ее второму ребенку. Ему была невыносима мысль, что Диана узнает обо всем от кого-то другого. Ему бы хотелось обнять ее и объяснить, что он пошел на это, чтобы защитить ее. Он никогда прежде не совершал ничего героического и сейчас был неприятно удивлен, обнаружив, до чего же это гнусно. Мысленно Генри уже сто раз писал это письмо. Он объяснял, что брак с Пенелопой был единственным решением, причем самым простым, и что Диана таким образом получает второй шанс, которого у него не будет по воле обстоятельств. Он то решался сказать ей, что они всегда будут любовниками, то собирался оставить ее в покое, чтобы она смогла найти другую любовь. Он изображал себя отважным спасителем, а Пенелопу — исчадием ада, но уже сам в это не верил. Невозможно было выразить словами, что именно произошло.
Его невеста шла к нему по проходу вагона, держась за бархатные сиденья, — поезд качало, — с сдающей улыбкой. Она сидела в другом конце персонального вагона с маленькими девочками, которые должны были разбрасывать лепестки роз в начале церемонии, и показывала им свой новый бриллиант. На Пенелопе было белое пальто из кашемира с высоким воротником. Увидев, что она идет к нему, Генри скомкал письмо
44
«В полицейские участки по всему городу поступают анонимные сообщения от тех, кто якобы видел Элизабет Холланд в разных местах: в мясной лавке на Ладлоу-стрит, на Бруклинском мосту, в брюках для верховой езды и в цилиндре правящей двухколесным экипажем. Это делает еще более сомнительными нелепые слухи о том, что она жива.»
На Центральном вокзале царила суматоха, повсюду были мужчины и женщины в тяжелой зимней одежде, нагруженные чемоданами и котомками. В зале ожидания с рядами длинных скамеек было многолюдно, и Уилл и Элизабет чуть не оглохли от объявлений о запаздывающих поездах и от криков людей, звавших потерявшихся членов семьи. Вопреки заверениям Сноудена, это был не самый подходящий день для отъезда. Люди, работавшие в городе, спешили домой, к своим семьям, те, кто прогулял все деньги перед Новым годом, уезжали прочь от стыда. Город наводнили праздничные толпы из пригородов.
Прощание отняло больше времени, чем рассчитывали, и теперь нужно было спешить. Миссис Холланд предостерегала, чтобы они были осторожны и не привлекали к себе внимание, но Уилл и Элизабет в этой давке сияли от радости, держась за руки. Скоро Новый год, и у них все впереди. На этот раз они уезжали с уверенностью, что дома все в порядке, уезжали с благословения родственников новобрачной. Она новобрачная, думала Элизабет, держась за большую руку Уилла и пробираясь за ним сквозь толпу к поезду, стоявшему под сводом из стекла и железа. Оглянувшись на нее, Уилл улыбнулся — без особых причин, подумалось ей, и она, не сдержавшись, засмеялась. Она закинула голову от смеха, и капюшон накидки свалился с головы. Элизабет дотронулась до головы: шляпу она положила в чемодан, и волосы были покрыты только кружевом. Отпустив руку Уилла, она остановилась, чтобы надеть капюшон. И вдруг услышала свою фамилию — свою прежнюю фамилию. «Мисс Холланд, мисс Холланд!» Она посмотрела в ту сторону, все еще улыбаясь. И тут Элизабет вспомнила, что ее не должны видеть. Толпа расступилась, к ней пробиралось несколько синих мундиров. Она почувствовала, что Уилл обхватил ее сзади, и его щека коснулась ее щеки.
— Беги, — прошептал он. — Ты должна убежать. Беги к поезду. Я последую за тобой.
И тут Элизабет осознала, что нужно бояться. И сразу же испугалась. Мурашки забегали у нее по спине. Снова повернувшись к платформе, где толпа была густой, Элизабет скрылась в ней. Ее давили со всех сторон, но она прокладывала себе путь в толпе. В панике она продвигалась вперед, как вдруг услышала громкие крики.
— Стой! — услышала она. — Стоять! Не двигаться!
Элизабет продолжала бежать, пока не услышала выстрелы. Они были такие громкие, что у нее зазвенело в ушах. Выстрелы не прекращались, и стреляли очень долго. Когда они прекратились, она едва могла дышать. Все вокруг нее застыли на месте. Медленно повернувшись, Элизабет пошла по платформе обратно — туда, откуда доносились крики. Ей было безразлично, что капюшон снова свалило с головы, и ни за что на свете она не могла бы отнять руку от раскрытого рта. Она ускорила шаг, направляясь к тому месту, где они только что стояли вместе с Уиллом. И с ужасным предчувствием увидела его снова. Он лежал на земле, рубашка его была разорвана. И повсюду была его кровь. Синие униформы все еще были там, на этот раз с поднятыми ружьями. Элизабет упала на землю рядом с ним. Давясь собственными слезами, она выдохнула:
— Уилл.
Его глаза были закрыты, а когда они открылись, Элизабет увидела, что они бледно-голубые, и в них страх. Они искали ее, и затем он схватил ее за руку. Элизабет знала, что он ее видит, и в его глазах уже не было страха.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Я люблю тебя, — ответила она.
— Я люблю тебя, — повторил он — повторил с мучительным упорством. И ей не осталось ничего иного, как вторить ему.
— Я люблю тебя, — повторяла она снова и снова.