'Слушали - постановили'
Шрифт:
"Нет, единолично нельзя решать. Единоличные решения всегда или почти всегда - однобокие решения. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, с мнением которых надо считаться. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, могущие высказать и неправильные мнения. На основе опыта трех революций мы знаем, что приблизительно из 100 единоличных решений, не проверенных, не исправленных коллективно, 90 решений однобокие".
Я хочу вам прочесть и дальнейшие высказывания товарища Сталина, ибо они показывают, насколько он распространил это на такие органы, каким является Центральный Комитет партии, указывая на принципы, которыми руководствуется и неуклонно осуществляет Центральный Комитет. Товарищ Сталин говорит:
"В нашем руководящем органе, в Центральном Комитете нашей партии,
Несомненно, что такой вывод для себя должна сделать и писательская организация в Советской стране.
Товарищи, эта ошибка с Гроссманом понудила Секретариат внимательно рассмотреть работу журнала "Новый мир"... И мы вынуждены были констатировать, что в работе редакции журнала "Новый мир" имеется целая серия ошибок.
Я хочу во второй части своего доклада немного остановиться на этих ошибках редакции "Нового мира" для того, чтобы и редакция, и мы вместе с вами могли сделать из этого надлежащий вывод.
Как известно, в журнале "Новый мир" была напечатана порочная статья Гурвича **. В напечатании этой статьи, разумеется, огромную часть ответственности несу и я, и отчасти Сурков, вместе с редакцией журнала. Но это не снимает того, что редакция отвечает за эту ошибку.
* Вот как демократично, оказывается, мы жили... Как Алиса в стране чудес. Эти слова Сталина взяты Фадеевым из только что вышедшего тринадцатого тома "Сочинений" Сталина. Там были и другие чудеса. Так, накануне задуманного Сталиным массового уничтожения евреев он включил в том собственные слова о том, что антисемитизм - большое зло и за антисемитизм надо расстреливать. Измученные советские люди (как русские, так и евреи) с большой надеждой ухватились за эти слова. "Ты читал?", "Ты видел?", "Ты слышал?", "Это не случайно", - говорили они. Не в эти ли дни появился в Москве анекдот, в котором спрашивали: "Какая разница между пессимистом и оптимистом?" И отвечали: "Пессимист считает, что сейчас так плохо, так плохо, что хуже быть не может. А оптимист утверждает, что дальше может быть еще хуже". На тринадцатом томе прервался выход в свет сочинений Сталина. Спор выиграли, к счастью, пессимисты.
** Статья критика А. Гурвича "Сила положительного примера", посвященная роману В. Ажаева "Далеко от Москвы", была напечатана в "Новом мире" (1951, № 9). Гурвич в 1949 г. был объявлен космополитом, и восторженная статья об Ажаеве, по замыслу Фадеева, должна была помочь ему вернуться в строй. Сталин обнаружил ее на журнальных страницах. Статья Гурвича подверглась резкой проработке в редакционной статье газеты "Правда" 28 октября 1951 г. "Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике".
Но редакция допускает и другие ошибки, причем самого различного идеологического свойства. Так, например (уже отмечалось это на заседании в редакции), напечатано идейно неправильное стихотворение Асеева; в редакции "Новый мир" появилась статья Огнева "Ясности!", которая давала групповую, исходящую из неправильных позиций, оценку наследства Маяковского.
Одной из крупных ошибок журнала "Новый мир" является то, что он напечатал в № 1 за 1953 год повесть Казакевича "Сердце друга" *. Дело в том, что ряд сторон этой повести перекликается с тем, что имеется в романе Гроссмана. Прежде всего бросается в глаза, что на этой повести лежит печать
* Повесть Казакевича "Сердце друга" только что вышла из печати (в январе 1953 г.), и на нее, как нам представляется, не было еще спущено верховных указаний. Ее подверстали к роману Гроссмана в общем угаре.
И в повести дается такая философия, такие высказывания, что служит поводом для переклички с Василием Гроссманом. Когда погибает Акимов, дается описание его переживаний. Никто не знает, что испытывает человек умирая, но художник имеет право догадываться. Но, чтобы ввести эту сцену, как делал это Лев Толстой, - это делается для того, чтобы с ее помощью показать какую-нибудь идею. А какую цель преследовал в данном случае Э. Казакевич непонятно. Что хотел этим сказать автор - неясно. Мы читаем:
"Акимов еще слышал крик Матюхина, но ему казалось, что это шум воды, бьющейся о пороги, крик ночной птицы и вообще нечто, исходящее не от человека, а от природы. Потом, когда его несли, он на мгновенье пришел в себя и решил, что возле него дежурят Мартынов, Матюхин и еще кто-то уже много ночей подряд, и он захотел сказать им, что хватит, пусть они идут спать, ведь они хотят спать. Ему показалось, что он это им сказал, и они исчезли, провалились куда-то, а теперь он хочет пить и некому подать ему пить, так как он велел всем уйти от его койки. Ему чудилось, что он лежит на корабельной койке и она раскачивается все больше и больше и он ударяется каждый раз голым сердцем о что-то острое и одновременно тупое. И вот качка стала невыносимо сильной, так что боль все больше увеличивалась, так что нельзя было терпеть, потому что сердце с налета билось все о то же самое острое и тупое. И он подумал, что так нельзя, что это надо прекратить, нельзя так терзать сердце, потому что оно - не его собственное, оно принадлежит чему-то туманному, неясному, но светлому и важному. Может быть, он в этот миг думал об Аничке. Хотя он уже не мог вспомнить ни ее имени, ни ее лица, ни даже того, что она такое, но в его мозгу дрожало радостное и светящееся пятно, включавшее в себя и ее и все, что он любил в жизни, и именно этому радостному и светящемуся принадлежало его сердце, содрогавшееся от боли и борьбы.
Он затрепетал и затих".
Неизвестно, зачем это сделано? Почему человек, который сражался за родину, за Сталина, почему надо, чтобы он под конец в его бессознательном состоянии стремился к "чему-то туманному, неясному", состоящему из образа любимой женщины и т. д.?
Но это тем более усугубляется, когда приходит к Аничке известие, что враги народа выкапывают наших бойцов из могил. "Выслушав Верстовского, Аничка осталась сидеть неподвижно. Удивление, омерзение, скорбь и неверие в людей овладели ею". Почему неверие в людей? В чем тут дело? Но это имеет свое развитие. Дальше Казакевич пишет: "В эти мгновения, длившиеся, казалось ей, века, она с ужасом спрашивала у Акимова: "Зачем же ты пошел туда? За что же ты умер? Кому понес ты чистоту помыслов, свое мужество и свою любовь?"".
Мы вправе спросить у Казакевича, что он хотел сказать этой философией?
В начале главы он говорит:
"На этом можно и закончить повесть о жизни и смерти человека сороковых годов двадцатого столетия и перейти к другим повестям о людях более позднего времени, об их радостях и печалях".
Значит, нет классового общества, нет советского общества, окруженного врагами, а есть только люди двадцатого столетия? Вот эти места в повести Казакевича, эта общая тональность заставляют говорить, что повесть содержит крупные идейные ошибки.