Слушатель
Шрифт:
Он проехал под раскидистыми ветвями ряда старых дубов, выстроившихся вдоль Эспланад, миновал кафе «У Мэнди» — все еще открытое в этот вечерний час — и увидел внутри за столиками нескольких посетителей. Откуда-то издалека до него донеслись хриплые и страстные звуки джазовой музыки, и Кертис подъехал к небольшому участку, на котором стоял дом, о коем мать предупреждала его: «обходи это место стороной». Впрочем, каждая мать в Треме давала своему чаду такое наставление. Слева по авеню располагался «Шикарный Акр» — освещенный синими лампами клуб. Хотя его, скорее, можно было назвать «шумным», чем «шикарным», и он вовсе не занимал площадь целого акра, даже если брать в расчет парковку. Справа, почти прямо напротив этого клуба располагалось здание еще одного,
Кертис продолжил крутить педали. Он решил, что Роуди Паттерсон попросту играет с Элеонор Колдуэлл. Он хотел рассказать ей все и заставить ее понять, что она может найти себе человека, на которого будет не жалко тратить свои физические и душевные силы, кои она сейчас попросту проматывала на мужчину, менявшего своих пассий каждую ночь как перчатки. Конечно, Кертис знал, что некоторые люди просто не хотят видеть правду — даже когда она крупными буквами написана на их собственном лбу, задом наперед, чтобы они могли легко прочитать ее каждый раз, как смотрятся в зеркало. Возможно, Элеонор одна из таких людей, но Кертис хотел попытаться вразумить ее. Те слова — «доверься мне» — что он сказал Роуди, оказались палкой о двух концах.
Он свернул налево, на северную Дербиньи-Стрит, оставив шум ночного клуба позади, и очутился в тихом семейном районе из одноэтажных домиков, буквально льнущих друг к другу. На крыльцах некоторых из них светили редкие фонари, у других в окнах всего лишь тускло мерцал свет свечей. Домики третьих — тех, кто мог позволить себе платить за электричество — были ровно и ярко освещены, как внутри, так и снаружи, благодаря чему частично разгоняли уличный мрак. Кертис повернул велосипед к кремовому дому с темно-коричневыми вставками, стоявшему в центре квартала между Дюмейн- и Сент-Энн-Стрит. Вот он и дома. В окне между занавесками проглядывало скудное свечение одинокой электрической лампы. Кертис поднял свой велосипед и тележку на узкое крыльцо и привязал его цепью к коричневым перилам. Затем он достал из тележки пиджак и перекинул его через руку, после чего начал поворачивать в замке ключ, чтобы открыть дверь, но та оказалась не заперта, и Кертис понял, что мама ждала его.
— Во-от он, — протянула она из своего мягкого кресла, словно с нескрываемым облегчением обращаясь к кому-то еще, находящемуся в комнате.
Кертис закрыл за собой дверь и запер ее на задвижку.
— Ты так хорошо выглядишь, — заметила она, — этот галстук и все такое.
Он кивнул.
— Спасибо.
— Ты ведь ожидал это услышать.
Он лишь пожал плечами в ответ.
Единственная в комнате лампа была накрыта темно-зеленым абажуром, который, казалось, задерживал большую часть света внутри себя и не позволял ему распространиться. А тот свет, что успевал сбежать из-под гнета этого абажура, терялся на выцветших обоях с виноградными лозами.
— Похоже, что все прошло не слишком хорошо, — сказала она своим усталым дрожащим голосом. Она говорила так, будто страдала
— Все прошло нормально, — отозвался он.
Орхидея Мэйхью некоторое время сидела тихо, молча наблюдая за сыном. И хотя из другого угла комнаты доносился скрип вентилятора, здесь стояла невыносимая жара, еще более сгустившаяся из-за повисшей тишины. Но, несмотря на это, Орхидея набросила себе на ноги свое любимое одеяло, а на плечи накинула серый шарф, из-под которого было видно лишь ее овальное коричневое лицо, обрамленное копной поседевших волос, и ее хрупкие ладони. А на ногах ее — Кертис знал наверняка, хотя и не видел их под одеялом — были надеты поношенные кожаные тапочки.
— Я же говорила, чтобы ты не дарил ей ничего острого, с булавкой, — сказала Орхидея.
— Ма-ам!
— Брошь, — повторила она, и вдруг жадно втянула воздух, словно ее легкие с трудом справлялись со своей основной функцией. — Я говорила тебе: это плохая примета — дарить понравившейся девушке что-то с булавкой и острое.
— Нет, мама, — возразил Кертис, — ты этого не говорила.
— Ну, — протянула она, — ты должен был это знать. Это все знают. Когда я увидела ту брошь, которую ты ей купил, я сразу поняла, что ничего не получится, — она нахмурилась. Глубокие морщины на ее лице стали еще заметнее. Она была маленькой и хрупкой, ее скулы заострились и больше напоминали маленькие клинки, готовые вот-вот прорезать плотную кожу ее лица. Ее веки были чуть опущены — как абажур на одинокой лампе — словно они тоже пытались не дать свету сбежать. Ей было всего тридцать семь лет, но из-за внешности ей легко давали сорок семь. Так было со многими.
— Господи, помилуй, — простонала она. — Как же у меня болит спина сегодня вечером. Милость Божья! Держись за свою молодость, Кертис. Она так быстро проходит.
— Да, мэм, — он слышал это наставление по сто раз на дню и каждый раз отвечал всегда одинаково.
— Ты ел?
— Мне достался кусок торта.
— Ну, тогда все прошло не так уж плохо, раз тебе достался кусок торта со стола богатой девчонки.
Он глубоко вздохнул. Слова вырвались наружу прежде, чем он сумел их остановить.
— Когда я ехал туда, я думал, меня пригласили, как гостя… Я думал, что я гость, но…
— Это не твое место, — сказала Орхидея. — Ты знаешь это, и я это знаю, — ее рука — тонкая, как тень — шевельнулась и потянулась к шее, чтобы помассировать ее. — Мне давно пора спать. Засиделась я. Ждала, пока ты вернешься домой.
Рот Кертиса закрылся. Он снова кивнул — больше ему было нечего ответить.
— Помоги встать, — попросила Орхидея, уже стараясь подняться самостоятельно. — Я собираюсь в постель. Я тут совсем умаялась… ждала… волновалась…
Кертис помог ей. Она была похожа на маленькую вязанку сухих дров, которые трещали и хрустели, охваченные первыми языками горячего пламени. Выцветший розовый халат, который был надет на ней под одеялом, витал вокруг нее, словно облако дыма. Свои потрепанные кожаные тапочки она сняла на маленьком изношенном коричневом коврике. Сделав шаг вперед, она вздрогнула, словно вся боль этого мира прошла через ее кости.
— Осторожнее, — простонала она и оперлась на Кертиса всем своим небольшим весом. Он поддержал ее, а затем почти что отнес в ее комнату, в которой стояла еще одна лампа, настолько скованная абажуром, что это превращало комнату в настоящую долину теней.
Он уложил ее в кровать и поправил подушку.
— На кухне остались готовые куриные желудочки и немного чая, — сказала она, устроившись на кровати. — Подкрепись.
— Да, мэм.
— Подари мамочке поцелуйчик, — попросила она, и он поцеловал ее в щеку. Она пробежалась рукой по его волосам и придержала его за плечо. Вздохнув, она уставилась на трещины в потолке так, будто наблюдала там бесконечность звезд.
— Доброй ночи, ма, — пробормотал Кертис, покидая комнату.
— Ты не жалеешь, что ходил туда? — спросила она перед тем, как он закрыл дверь.