Слушайте звезды! (сборник)
Шрифт:
Похоронила Наталья слезных своих покровителей на таежной еланке и не захотела уезжать далеко от заветных могил. В первой же по дороге деревне и осталась она жить.
Зазвал к себе Наталью на долгий постой тот самый дед Урман, об котором в самом начале нашего сказа речь зашла.
Сам дед, Урман, можно уверить, и не жил в халупенке своей. Не зря, видно, люди говорили, что его тайга родила. Летовал он и зимовал бог знает по каким углам непроходимых наших глушняков. Опекал он там заботой своею борты и кузовья пчелиных семей, которые приносили старому вполне даже сносное житье.
Не успела Наталья в хатенке бортника Урмана путем еще печку выбелить да повымести из углов дохлую мухоту, как закружились,
Оно понятно. На их месте и генерал бы усами задергал: Наталья оказалась невестою, только из-под руки глянуть! Ох, кабы она да на грядочке огурчиком выросла, хозяйка б ее, несомненно, на подоконничек бы положила — на семена вызревать. Да только вот первой же свахе-зазывахе эта невеста дала полный от ворот поворот.
— Есть у меня жених, — сказала она просто. — Когда батюшка с матушкой сюда меня повезли — надеялись оторвать от него. А когда к ним смерть вплотную подступила, они душою-то помягчали — благословили. Я ведь до своего Назара уже и весточку отправила. Так что извиняйте меня, сватушки, на неугодном слове…
Да господи! Да чего уж тут. Кого тут извинять? Спасибо и на том, что правду сказала.
Когда же бабенки узнали, что Наталья задумала к завтрашнему утру пельмени лепить, то еще и черти в кулачки не бились, а уж они повысыпали на первозимок: смотреть-судить, какой-такой раскрасавец писаный пожалует до этакой завидной невесты? Кто тот счастливый человек, который достоин Натальиной пригожести да светлой ее души?
Следом за бабами и мужики потянулись, и ребятня повысыпала.
И вот, когда в утреннем еще дымоватом просторе залился безудержным весельем поддужный колоколец, селяне заторопились разулыбаться встречь размашистому бегу ретивых коней.
Было чему тут улыбнуться и помимо гривастой тройки.
Ямщичок сидел на облучке таким ли бравым гусаром, словно под ним были вовсе и не козлы, а играл нетерпением породистый жеребчик. А уж сколь был тот «гусар» востроглаз да чернобров, сколь искусно окаянный пощелкивал кнутиком!
Загляделась на него деревня! Напрочь выпало изо всех умов, на кого смотрелыщики собрались тут попялиться. Хватились, когда сани уже мимо пролетели.
Двор деда Урмана был не так уж и далек. Возле него и нагнали зевороты возок. Нагнали и остопились. Остопились и подивились. Подивились тому, как новоприезжий перемогал недолгую тропу, что вела от саней до крыльца. Наталья, можно сказать, жениха своего на руках до избы доставила. Там ввела она болезного в тепло и дверь за собою затворила очень плотно.
Разудалый ямщик, поникший на своем облучке, надсадно при этом крякнул и сказал дрогнувшим голосом:
— Господи! Отними от меня половину, пошли этому золотому человеку…
Да только, видать, душевные ямщиковы слова до бога дойти не поторопились. Только и успели Наталья с Назаром, что повенчаться на Рождество. А там венчаный взялся быстро чернеть и загибаться к земле, точно догорающая лучинка. Густая, еще по приезде, борода его до первой весенней капели исклочковалась вконец, а глазищи, сухие от нутряного жару, подернулись пеплом…
В частых меж собою разговорах деревенские бабенки старались даже не поминать о Назаре, жалели одну только Наталью:
— Ах ты, кака невезуха-молодуха. Подумать только! Об ней, видать, сказано — не родись красивой…
— Хотя бы дитенка успела завесть на утеху. Так ведь и приплоду господь ей не послал.
— Чо ж тут поделаешь: злосчастному Фоме омут и в копне…
Всю долгую зимушку дед Урман в деревню не заявлялся. Лишь только на сороки 2 заскрипел уже щербатый снег под его широкими лыжами. Распряг Урман ноги у самого
2
Сороки — 22 марта, прилет 40 птах.
— Вот что, красота ты моя ненаглядная, — сказал он невезухе. — Имеется в тайге нашей такое место хитрое, которое Глухою падью зовется. Коренной тутошний житель его за семь верст обходит. Сказывает он, что нечистая сила там водится. Бортовал я недалечь от той пади. Не один год бортовал. И вот я приметил: со всей лесной округи хворое зверье собирается туда ненастье свое жизненное избывать. Заворачивал и я в Глухую падь, приглядывался: какая такая страсть в провале кроется, что люди его боятся? Чего нетрудно там отметить — земля сплошь взята рытвинами да ямами. Будто бы она какой-то страшной оспою изболелась. Однако же сосна по всей Глухой пади стоит крепкая. И что гриб там, что цветок прямо тройной величины. Не поверишь: лапоток в ней Венерин с мою пригоршню будет. Воздух же там в безветрии, настоян такой живительной силою, что человеком себя сознаешь не в один сегодняшний день, а на тыщу лет вперед! Может, и зверье точно так же чует в Глухой пади свою неизбывность, потому-то оно и здоровеет прямо на глазах? Но это говорю я о волках-оленях. Что до людей — не видал я ни одного такого храбреца, который пожелал бы в Глухой пади хотя бы одну ночь перебыть. Похоже, что и в самом деле не принимает эта логовина человека. Наткнулся я там на один его след. Пытался кто-то под ярком заимку себе соорудить. Избенку срубил, сараюшку, навес даже прилепил для запасу дров. Однако бросил затею. Не по-жилось. Так что советовать впрямую, переселяться тебе туда с Назаром или отпустить его из жизни, не стану. Дело твое. Мало ли какая собака в Глухой пади зарыта. А вот то, что подняла бы ты там своего суженого, знаю наверняка. Так что решать тебе самой этот хитрый вопрос. Можешь походить, народ поспрашивать — что они скажут.
Походила, поспрашивала Наталья деревенский народ; рассказали ей люди, не утаивали: века с три, дескать, прошло с той поры, как в этих местах никакой Глухой пади и в помине не было. А дышала вокруг ровнехонькая тайга. Да только вдруг загудели будто бы небеса нестерпимым гудом. Во весь простор взялись они сплошным огнем. Дрогнула и пошатнулась земля. И люди и звери в едином стаде ломанулись через моховины да рямники — животы спасать. А когда напасть поутихла, рискнули воротиться обратно. Воротились и увидали среди прежней тайги огромную впадину. Со временем же к выводу пришли, что это никто иной, как черт устроил себе гнездовину. А того позже гнездовина-выемка была названа Глухой падью.
— И вот уж как триста лет сравнялось — никому туда не являлось, — докладывали бабенки Наталье. — И еще того более пройдет — никто туда не пойдет, — уверяли они испуганными голосами.
— Ить по той по Глухой пади когда-никогда, а сам земляной дедушка бродил, да и тот, знать, к чертям угодил, — постаралась подлить к настою давнего страха добавочной крепости бабка Шуматоха.
Старица эта, занавешенная черным платком до самых глаз, никогда толком нигде не жила. Весь век свой паслась она по чужим дворам и всяк знавал ее бабкою, словно молодой она никогда и не была. А ведь помнили ее даже те, которые нынче помирать собрались. Во все годы была она такою же метровенькой, носохрюклой да языкатой черницею. Языката же была Шуматоха до той степени, что селянам приходилось уверять друг дружку: ежели, мол, вытянуть ее жало во всю длину, оно окажется куда как доле ее серпом согнутого тела.