Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

Ларина Елена

«Она, как ребенок, боится остаться одна в темноте», — машинально отметило что-то на краю моего сознания.

— Буду.

Трубка легла на место, и вопреки обещанию я, кажется, перестала быть. Плотная чернота сгустилась вокруг.

Время спустя сквозь нее пробился звук, похожий на тиканье часов — но он словно задел во мне потаенную струнку, заставил шевельнуться. Потом я услышала, что меня вроде бы зовут, и окончательно пришла в себя.

Я сидела за рабочим столом, положив руки перед собой и уставившись в столешницу. Только что звонила мама. Надо ехать. Сделала движение встать — и почувствовала, что меня держат за руку (пальцы

у меня, оказывается, ледяные). Подняла голову. Снегов. Ах да, Снегов. Кажется, он только что спрашивал, что со мной. Ища слова, способные объяснить все сразу, я решительно поднялась было — но он настойчиво усадил, не слушая возражений.

— Нет, Людмила Прокофьевна, все потом. Сначала вам нужно прийти в себя.

Нажал кнопку селектора:

— Миша, пожалуйста, принесите Людмиле Прокофьевне чаю. Желательно с молоком.

Сил действительно не было, но я сделала попытку:

— Все в порядке. Мне надо в аэропорт, срочно!

Снегов категорически отмел мои возражения:

— Десять минут потерпит любое дело. Выпьете чаю, успокоитесь, и Глеб Евсеич вас отвезет. Хотите, я позвоню в справочную?

— Хочу. — Я слегка клацнула зубами и добавила: — С… Спасибо.

Спустя пять минут, сидя на диванчике для гостей с чашкой душистого горячего чая (даже не предполагала, насколько это было мне сейчас необходимо), я слушала телефонные переговоры Рюрика Вениаминовича, а еще через десять — уже ехала домой в сопровождении Ясенева и все того же Снегова. Рейсов на сегодня все равно не было, и они настояли, чтобы я до завтра передохнула.

По дороге мелькание деревьев, зданий и машин не давало сосредоточиться, но дома я села на диван и в тишине наконец осознала происшедшее. Вернее, происходящее — наверняка ведь ничего не известно. В комнату заглянул Снегов. Надо же, а я и не обратила внимания, что он вошел в квартиру вслед за мной.

Он протянул мне кружку, и я послушно сделала глоток. Молоко с медом. Теплое. Таким мама поила меня в детстве, когда я болела. Мир был тогда теплым, как молоко, и надежным — а центром его был отец.

Большую часть года отец проводил в разъездах, без конца мотаясь по проектам. Мама же была рядом почти все время, изо дня в день. Если он задерживался более, чем на полтора месяца, она дней на десять оставляла меня у бабушки и ехала к нему.

У меня было хорошее детство, полное солнца, папиных шуток и всевозможных маминых придумок. Она проводила со мной очень много времени: рассказывала на ночь сказки, играла, шила платья моим куклам, пекла необыкновенно вкусные пироги, каких я ни у кого больше не пробовала. Конечно, я любила маму, но, видимо, подспудно слишком хорошо чувствовала, что она может исчезнуть в любой момент, бросившись за отцом, куда бы он ни позвал. Потом, став взрослой, я не могла отделаться от мысли, что была для нее лишь игрушкой, возясь с которой она старательно заполняла то время, когда его не было рядом.

Отец же и в отъездах оставался неизменен и никогда никуда исчезнуть не мог. Как ни странно, именно те четыре-пять месяцев, которые он был дома, давали мне ощущение надежности и покоя. С его приездом все словно становилось на свои места, жизнь приобретала устойчивость.

В детстве я принимала это как данность, не задумываясь о причинах.

Гораздо позже пришло понимание: мама просто любила его несоизмеримо больше, чем кого бы то ни было —

в том числе и меня. Иногда мне казалось: случись с ним что-нибудь, она может и не вспомнить о дочери.

И теперь это «что-нибудь» случилось. Давным-давно я не жила с родителями, даже вспоминала о них редко — и только теперь поняла, что привычно незримое присутствие отца оставалось той основой, что до сих пор держала меня на плаву.

Абсурдно, но забытая, детская часть меня не могла не отметить с затаенной радостью: а все-таки мама обо мне вспомнила. Судя по всему, первое, что она сделала — это бросилась звонить мне.

И вот я глотаю молоко, заслоняясь от настоящего привкусом детства. Но рано или поздно все кончается — закончилось и молоко.

Снегов забрал у меня стакан.

— Людмила Прокофьевна, — мягко заговорил он. — Вам бы сейчас отдохнуть, выспаться, а когда проснетесь, будет уже другой день.

С усилием вникнув в смысл сказанного, я покачала головой:

— Нет, уснуть я сейчас не смогу.

— Тогда хотя бы полежите.

— Да, пожалуй.

Почти механически я пошла в спальню, переоделась, достала необъятный пушистый плед. Вяло подумала: а если бы мне сейчас сказали, что надо повязать, потому что вязание успокаивает нервы — я достала бы спицы и обложилась клубками?

Вернувшись в комнату, я застала Снегова сидящим в кресле возле стеллажа, с книгой в руках. Казалось, он полностью погружен в чтение. Закутавшись в плед, я с ногами забралась на диванчик. Уют и тепло обволакивали, становилось немного легче.

Снегов перевернул страницу. Я скосила глаза: что он читает? И с удивлением узнала корочку: Эрленд Лу, «Лучшая страна в мире». Кто бы мог подумать?

Прислонившись к диванной спинке, я сидела, перебирая неясные блеклые мысли, больше похожие на расплывающиеся образы. Медленно, как в калейдоскопе, сменялись картины детства, учебы, замужества… Отъезд родителей. Все это виделось отстраненно, как не свое…

В глубине души я понимала маму. В такие дни лучше не быть одной. Даже если чье-то присутствие раздражает, это все-таки лучше, чем неприкаянным волком ходить из угла в угол. Однако прислушавшись к себе, я обнаружила, что присутствие Снегова вовсе не раздражает меня — скорее напротив.

Было только грустно, что в самый тяжелый час рядом со мной оказался человек почти чужой. Вот когда довелось понять, что такое одиночество.

Впрочем, Снегову я была благодарна. Более того, втайне боялась, что сейчас он закроет книгу, скажет: «Людмила Прокофьевна, вижу, вам уже лучше», — встанет и уйдет, оставив меня наедине с тишиной. Прикрыв глаза, вслушивалась я в успокаивающее шуршание страниц.

Я тоже боюсь оставаться одна в темноте.

Трезвон будильника прорывался в сон требовательно и тревожно. Что-то в нем было не так. Окончательно просыпаясь, я поняла, что это телефон. Вскочила, путаясь в пледе, бросилась к столу, схватила трубку. Звонила мама. От волнения я поначалу плохо понимала ее. Мама, видимо, успела слегка успокоиться, она извинилась, что напугала меня, и объяснила наконец, что произошло. Возвращаясь из аэропорта после очередной командировки, отец взял такси. Шел дождь, и машина попала в аварию. Со множеством повреждений отца доставили в больницу. По словам врачей, ему повезло — водитель вообще лежит в коме, — пояснила мама. В конце она добавила, что приезжать не нужно.