Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Шрифт:
— Стало быть, Питтак все это предусмотрел заранее?
— Ни малейшего сомнения.
— Но ведь…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сафо. Что все это бесчестно, грубо и позорно. Что это конец добродетели и доброго правления. Согласен. И именно поэтому я продолжу борьбу. Он на мгновение замолк. Морщины и тени его преждевременно состарившегося лица, казалось, углубились. Он угрюмо произнес: — Пожалуй, все, что нам осталось, — умереть, сражаясь.
— Не надо думать об этом. Ты не должен.
— По-твоему, мне так хочется умирать? А думаешь, легко сознавать, что наши обычаи и верования, весь наш жизненный уклад оказались
— А ты веришь, что у нас есть возможность продолжать борьбу? Только честно.
Наши взгляды на мгновение встретились.
— Да, — сказал Антименид. — Есть.
— Этого достаточно.
Он кивнул и сказал:
— Твой мир тоже под угрозой. Ты права.
— Мой мир — твой мир, Антименид.
— Возможно. Это — и мир моего брата. Не правда ли? — Его голос окрасился иронией. Я вспыхнула. — Нельзя быть столь недоброй к Алкею. Особенно теперь. Он ведь тоже такой ранимый!
— Знаешь что, давай не обсуждать этот вопрос.
— Какой же ты порой кажешься черствой! Это — предупреждение тебе. Не допускай неосторожностей! Прошлой зимой я сказал тебе, что ты — страстная гарпия. Вот видишь, я оказался прав. — Он улыбнулся, чтобы это последнее замечание не так больно ужалило меня. — Алкей и в самом деле глубоко несчастен. Ему больше, чем любому из нас, требуется быть на виду в городе, в обществе. Он жутко запил. Почти ничего не пишет. Я знаю, не мне судить, но…
— Ты о чем-то хочешь меня попросить?
— Он же мой брат, — сказал Антименид. — И потому я в некотором роде отвечаю за него. Что там творится у него на душе — его личное дело, я это знаю. И все-таки… — Он перевел дыхание и сказал: — Перестань обижать его. Я только этого хочу от тебя, Сафо. Ты сама не знаешь, как ты способна обидеть. У тебя совершенно бессознательная, невинная жестокость, и оттого она ранит еще больней. Я не прошу, тебя помочь ему, хотя ты могла бы, и я сейчас даже не знаю, кто мог бы еще. Я прошу тебя только об одном: оставь его в покое.
— Хорошо. Давай больше не будем говорить об этом. Сделаю все, что смогу.
— Вот все, о чем я прошу.
— Так есть у нас возможность для борьбы?
— Да.
— Значит, мы должны жить с надеждой?
— Это наша последняя возможность, — сказал Антименид и смачно сплюнул на мраморный пол.
В одну прекрасную летнюю лунную ночь группа бунтовщиков-аристократов штурмом взяла цитадель Митилены. Они не подняли руку ни на Мирсила, ни на Питтака, но и недолго удерживали завоеванное. Горожане, которые, как думали мятежники, тысячами станут под их знамена свободы, оказались либо равнодушны, либо откровенно враждебны. К полудню нападавшие сами оказались осаждены в цитадели, где было мало воды и еще меньше продовольствия. К заходу солнца Мирсил предложил им сдаться на почетных условиях. Предложение было отвергнуто. Мирсил дал им ночь на размышление, а перед самым рассветом атаковал цитадель отборными войсками.
Кикис, брат Алкея, оказался пригвожденным копьем
медленной агонии, пока жизнь не оставила его, Фаний погиб, сражаясь плечом к плечу с лучшими воинами Пирры, но под конец был сражен и разрублен на куски кровожадным стражем, хотя Мирсил и просил сохранить ему жизнь. Голову его вывесили на городских воротах, а растерзанное тело отослали в Усадьбу трех ветров для погребения. Но Алкей, Антименид и еще дюжина бойцов предпочли сдаться. Мы, находясь в это время в Пирре, увидели отряд митиленских воинов, скачущих к нашему дому. Мы знали, что они скачут за нами. Городской Совет Пирры не высказал протеста: он просто не осмелился. Слишком много горожан Пирры погибло в рядах разбитых мятежников.
Так была упущена наша последняя возможность.
…Ничто не изменилось в нашем доме. Такое впечатление, будто я вовсе не покидала Митилены. Когда я переступила порог, завернутая в темно-синий дорожный плащ — я так боюсь холодных осенних ветров! — Сци-лакс отдал мне все тот же полупоклон, как всегда бывало после моей дневной прогулки. Аполлон поворочался, прокашлялся и снова свернулся калачиком — спать. Привратник и сторожевой пес составляли вместе нелепую, смешную пару; но в мое-то отсутствие что им было охранять? Я замешкалась, стоя в прихожей, словно бы ища чего-то. Дом был теплым и хорошо проветренным. В том конце, где располагалась кухня, я услышала голоса и почуяла — среди привычных запахов пчелиного воска, сухой липы и лаванды — тонкий, нежный аромат поспевающего на огне тушеного мяса, приправленного травами.
Но — что же тогда? Чего-то в самом деле не хватает, и отсутствие этого «чего-то» причиняет моему рассудку тупую, постоянную боль. Мой взгляд переходит с одного привычного предмета на другой. Вот, как и всегда, два высоких афинских кувшина; вот мое милое, старое, истертое кресло — время избороздило его диковинным, замысловатым узором темных трещин. Мне все хотелось потрогать, чтобы удостовериться: это во сне или наяву? Каждая вещь для меня стала словно бы амулетом. (Сказать по совести, я никогда не любила кувшины — узор на них был, видимо, разрисован неким безумным ребенком, наделенным особым талантом в геометрии. Я храню их (постоянно внушая себе, что так надо) — только потому, что это подарок от Периандра. Впрочем, полагаю, в глазах моей матери да и многих других тоже, это последнее обстоятельство было бы лишним доводом в пользу того, чтобы избавиться от сих дурно размалеванных предметов. Но теперь даже амулеты не служили мне спасением. Мои защитные силы были на исходе. Я чувствовала пустоту. Небытие. Слезы застилали мне глаза, к горлу подступила обычная, простая скорбь, которой я никак не могла подобрать названия. Наконец поняла: я осознавала бессмысленность своего возвращения домой.
Немного постояв на верхней галерее, я распахнула дверь в комнату дочурки моей Клеиды. Ставни здесь так и остались полуоткрытыми, потоки лучей заходящего солнца освещали привычную смесь всевозможных вещей. Впрочем, я замечаю и кое-что новое: половую щетку и кучку сероватой пыли у кровати. И снова, непонятно с чего, я оказалась на грани слез. Быстро вскочила, помчалась по коридору, сжав подушечки большого и указательного пальцев. Я была как обиженный ребенок, который надеется таким бесхитростным жестом отвести беду.