Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Грин Питер

Кто-то прошел по коридору; до моих ушей донесся шепот, звон монет и скрип ступеней. Через мгновение-другое я поняла, что кто-то с кем-то в шумном самозабвении занимается любовью как раз у меня над головой. Я прислушалась, — как странно звучат для посторонних ушей все эти приступы и накалы страстей! А впрочем, не потому ли я сегодня здесь, чтобы в конце пути обрести и то и это? При мысли об этом я даже заулыбалась.

Вскоре невидимые глазу любовники — если это и в самом деле были любовники — дошли до своего апогея. Засим воцарилась тишина и кто-то стал спускаться, волоча ноги, вниз по лестнице. Скрипнула и захлопнулась дверь. По булыжной мостовой зацокали подковки сапог. Потом все стихло; кто-то тяжко вздохнул. Вдруг страшные звуки рвоты, рыдания, бормотание

проклятий. Шаги удалились в ночную мглу.

В этот миг ко мне без стука вошла жена хозяина гостиницы — спросить, мол, не нужно ли чего, но умысел иной тут был: ей хотелось убедиться, не протащила ли я в комнату тайком мужчину, не заплатив ей за это право. Хозяйка была жирной, уродливой неряхой лет эдак пятидесяти, с огромной бородавкой на шее и холодными маслянистыми глазами. Она подозрительно вгляделась в мою писанину.

— Делаешь подсчеты? — спросила она.

Я кивнула. Не правда ли, своеобразное описание того, чем я занимаюсь? Я послала ее за лучшим светильником; она нехотя вышла, теряясь в догадках, не спрятала ли я и в самом деле под кроватью существо противоположного пола. Похоже, я заинтриговала ее: видимо, такие гостьи появляются на побережье Коринфа не каждый день.

Когда она захлопнула дверь, я задумалась: ведь мы примерно одного возраста, и тем не менее она явно ожидала, что я приведу любовника. Что ж, сочту это комплиментом в свой адрес: никто и представить себе не мог, что она привлекла внимание хоть какого ни на есть мужчины. Но тут мне внезапно пришла в голову нелестная мысль: а не приняла ли она меня за одну из тех старых матрон, которые готовы хорошо платить ей за то, чтобы оказаться в небрежных объятьях какого-нибудь надменного юноши с острыми чертами лица? Неужели она могла быть права? — подумала я. До сего времени я всегда жалела и презирала подобных женщин, печальных смертных нимф, в коих красота давно увяла, но желание по-прежнему оставалось сильным. Разве они — не жертвы, как и я, жестокого каприза Афродиты? Да что там говорить, — и я готова, если все прочее пойдет прахом, согласиться на то, на что согласны они. Купить страсть, коли я не могу ею управлять…

Но Фаон никогда не брал у меня денег — никогда, никогда, хотя богам ведомо, что он довольно беден. Все, что он делал, было вызвано страстью и желанием. Я знаю это и должна держаться за это: мне хочется уверенности; А может, богиня коснулась и его своими холодными чарами? Однажды, когда мы вместе лежали в пещере невдалеке от Митилены, я спросила, смеясь, как ему удалось раздобыть секрет вечной молодости. Ему было далеко за тридцать, но выглядел он гораздо моложе — на его суровом смуглом лице не было ни морщинки, в густых курчавых каштановых волосах ни сединки. А может, он был и старше, если верить досужей сплетне.

Он повернулся и отсел от меня, обхватив колени своими могучими ладонями. Лунный свет, потоком лившийся в пещеру, бледно отражался на его широких голых плечах и груди. Слушая этот глубокий неясный голос, было трудно понять, искренен он или шутит.

Он сказал:

— Представь, дорогая, какая странная история. Как-то вечером на мой корабль, стоявший в гавани, пришла старая-престарая оборванная старуха — это был воистину комок грязных тряпиц — и спросила, не перевезу ли я ее на полуостров. Отчего же! В эту ночь у меня не было никаких особых дел — косяки рыбы не выходили, подрядов на доставку грузов тоже не было. К тому же в лице этой старухи, похожем на ореховое дерево — таком темном и вместе с тем таком ясном, таилась какая-то загадка, особенно в ее глазах: каждый раз, когда она смотрела на меня, я чувствовал, как по всему моему телу пробегает дрожь. Кончилось тем, что я согласился переправить ее до места бесплатно.

Я лежала, не шелохнувшись, слушала и заслушивалась. Его словам вторила нежная весенняя капель, и вдруг далеко внизу раздался пронзительный ослиный рев — длинная, агонизирующая нота.

— Когда мы причалили, — продолжал Фаон, — она поблагодарила меня, а затем сказала, что хочет сделать мне подарок. Я говорю: «Не надо мне подарка, лучше купи на него себе хлеба». — «Подарки

существуют именно затем, чтобы их дарить», — возразила она, и отдать его она решила именно мне. А говорила она как царица! Да что там царица — богиня! От этих слов даже волосы вставали у меня на груди. Она вложила в мою руку гладко отшлифованный каменный кувшинчик. Маленькая такая, изящно выточенная вещица с тонкой резьбой, так приятно держать ее в ладонях! «Ты будешь благодарен мне за это», — сказала она. Я попробовал кончиками пальцев: похоже на алебастр. «Так что же это? — изумился я. — Может быть, мед или снадобье для заживления синяков?» Было уже темно, и я не мог как следует вглядеться в ее лицо. «Это бальзам, — ответила она, — который принесет тебе, Фаон, утоление сердечной страсти, юность и красоту, а главное, любовь женщины». — «Что же я должен для этого сделать?» — «Помажь себе губы, грудь и мужское достоинство, произнеси имя желанной женщины и тайную молитву, которой я тебя научу, — да смотри, не смей никому разглашать ее!» — «Но кто же ты?» — спросил я тогда и в первый раз почувствовал страх при взгляде на нее. «Ты много раз произносил мое имя, Фаон, — ответила она. — Ты возносил мне почести, когда играла твоя мужская плоть. Прими мой дар, будь благодарен. Да смотри, используй бережливо! Когда кувшинчик опустеет, ты будешь в конце избранного тобой пути». Затем она покинула меня, точно призрак, но я успел уловить взглядом ее лицо, прежде чем оно отвернулось в тень; клянусь, что это было лицо милой и прелестной молодой женщины!

Я чувствовала, что меня бросает в дрожь, хотя ночь была теплой.

— А не сочинил ли ты все это? — спросила я.

— С чего бы я стал лгать тебе, милая?

— Ты лгал мне куда чаще, чем я осмеливаюсь думать, — с горечью ответила я.

— Но это в самом деле было! — вскрикнул он. — Клянусь головой моего отца!

— Твой отец и так настрадался.

— Да, да. Он потерял лучшего из нас. Пелагон всегда был ему добрым сыном, неутомимым тружеником, хмельного в рот не брал, всегда исправно выходил на ночную рыбалку. — Фаон сплюнул на землю. — Где он теперь, мой брат? Только кости под землей да изъеденное морской солью весло и корзина для рыбы у него на могиле.

Мы немного посидели врозь, размышляя каждый о своем.

— И все-таки ты сам это сочинил, — наконец изрекла я.

— Ты думаешь? — Мне показалось, что ему прискучило все на свете: и я, и он сам себе, и жизнь вообще.

— Так как ты можешь это объяснить? Где же правда? — Мой голос был напряженным, взволнованным, требовательным.

— Мне это безразлично, — сказал он, вытянул мускулистые руки и зевнул, точно огромный кот. — Не знаю, может быть, это была богиня. И потому я раз в месяц — на тот случай, если это действительно была она, — приношу в жертву барашка. А кто знает, может, это была некая старая ведьма, а в кувшинчике — обыкновенный гусиный жир, к которому подмешаны духи. Я так же хорошо знаю, как и ты! — Он рассмеялся коротким самодовольным смехом. — Только вот какая штука: я и впрямь выгляжу моложе своих лет. И завоевываю женщин, которых хочу. Вот в чем все дело.

— Так ты использовал это снадобье, чтобы прельстить и меня? — спросила я, стараясь казаться невозмутимой.

Он немного помолчал, а затем ответил:

— А зачем, сладкая моя, я стал бы это делать? Ты не скромняжка, в тебе столько страсти, что хватило бы на двоих. Неужели ты сама не видишь, какая это чушь из запаса бабьих снов? Я бы тебе не стал об этом рассказывать, если бы знал, что ты воспримешь это всерьез.

— Так применял ты снадобье, чтобы меня привадить, или нет?

— Право, нет.

— Ты лжешь, — сказала я. — Я знаю, что ты лжешь!

Но хуже было то, что в действительности я этого не знала. Теперь, что бы он ни говорил, я никогда не буду уверена, правду он говорит или лжет. В моем сердце навсегда останется ноющий страх, что эта моя страсть, сколь бы яростной ни была она, какой бы ни казалась естественной, явилась всего лишь порождением некоего холодного зелья, вложенного богиней в руку Фаона, и, как многое другое в моей жизни, оказалась не более чем иллюзией.