Смех под штыком
Шрифт:
— Совет у нас был, не в обиду будь сказано, смирнай. Главным народным комиссаром был у нас фронтовик, с полным георгиевским бантом, только гнул он линию не казацкую. Ну, посля-то он одумался и стал на путь праведный. Хохлы у него, в роде как бы, страдальцы. Их тут у нас, в хуторе на 200 дворов человек 10, можа, наберется: два лавочника, два мирошника на ветряках, да чеботарь, да там на перяправе босевня какая-то. Горшечники есть, энти — кацапы. Ну, так он их приголубливать стал и в почет превозносить. Мы, стало-быть, в обиде: Я царю Ляксандру второму служил, под Турцию ходил, медаль за храбрость имею, я — старший урядник Королькёв! а он мне никакого почету. Иде это было видано!? — Он стукнул кулаком по столу и орлиным взором окинул компанию, будто командовал
— Мы, старики, ходили сторонкой: «Поглядим, как вы без нас управитесь», а они забегались, как худой щенок на понос. Мы это свому главному народному комиссару и гаворим: «Как же зямлицу дялить будем?» А он: «И-и, родимые мои отцы, и чего вы беспокоитесь? Да нешто мы, донские казаки, обидим вас? Да нешто»… А мы ему: «Хохлам земля тож-жа будя? Кровью завоевали, кровью и отдадим!» — «Да сколько их там кот наплакал. Нешто они не люди? Надо же по-справедливости»… В совете хохлы верховодят, а наши офицерья на берягу лягушек байдиками сбивают: дела им нет. Видано ли это дело? Я свово сына двадцать лет учил, а они его во что произвяли? — и он снова стукнул кулаком по столу. Бабка вздрогнула, перекрестилась:
— Будя табе воевать, можа таперь по-хорошему все кончится. И откеля эта война взялась; брат на брата пошел, сын на отца…
— Приходят к лавочнику, забирают, что им нужно — реквизиция, гаворют; а по-моему: грабеж. Все им нужно знать, хлеб на базар не вязи, им антиресно знать, сколькя его у мине в закроме. Да я его сам отродясь никогда не считал!.. А поедешь на Шахты — глаза не глядели бы… Бе-зо-бразия! — Вдруг он остервенело стукнул по столу — и выпалил:
— Попа с кобылой венчали!
— Господи Исусе… Анчихристы какия, что творится на белом свете…
Потом старик начал говорить о сыне-офицере, потом запел что-то старинное. Георгий взялся «дишканить» и хоть и слов не знал, но ничего, выходило. А Илья под рокот говора, под песни размечтался…
Вспомнил, что им нужно торопиться: опоздают — смерть. Поднялся:
— Спать пора. Только, пожалуйста, не опоздайте с лошадьми.
Раздобревший старик тяжело поднялся:
— Будь уверен, сынок. Как петухи прокричат — и кони будут готовы.
Приехали в станицу — уже одинокие торговки, гулко поскрипывая снегом, шли серыми тенями на базар.
Георгий махнул по задворами к себе. Илье можно было пройти только через станицу. Георгий дошел спокойно, у Ильи получилось неладно. Вошел во двор, точно в западню: постучишь, а выйдет казак или офицер. Может-быть, в этом районе целый отряд размещен, во дворах — дневальные. Куда побежишь?
Тут-то ему и пришлось… Уж он и стучал, и к окну подходил, и шапку снимал, и пальто расстегивал не узнают, хоть тресни. Мать не узнает! Вся семья всполошилась — отца дома не было, — старшин брат командует: детишек — к окнам, матери — кочергу, сам — за топор. Высунется из-за двери наполовину, лампа в руке: «Ну, чего тебе нужно?» Мать из себя выходит: «И какого тебе чорта нужно, проваливай, пьяная морда!» (У Ильи же голос хриплый после испанки). Что тут делать? Совсем рассвело. Начал рвать дверь коридорчика, сорвал крючок — и к другой двери: «Мама, это — я»…
Стоит ли о встрече говорить: и слезы, и ласки, и страх…
Не прошло и двух часов — полицейский. Спрашивает Илью, называет его настоящую фамилию, офицерский чин. Все удивились. «Какого?» Это — однофамилец, у них нет такого от роду. Мать шмыгнула в погреб за вином. Брат — пройдоха! — дипломатию развел. Предложил полицейскому присесть отдохнуть.
Накачали его до одури — и побрел он прямо домой, спать: куда ему там на службу — выгонят. А Илья сидел в соседней комнате, писал. Недоразумение: если бы узнали о приезде, наверное квартал бы оцепили.
Вечером, воровски озираясь, прошмыгнул в калитку сгорбившийся человек с поднятым воротником пальто в нахлобученной шапке.
Нерешительно
— Узнаешь? — и присел к столу.
Тот снял шапку, сконфуженно вскинул глаза на Илью, болезненно улыбнулся:
— Как не узнать?.. Вы какими же судьбами к нам?
— Да ты что робеешь? — весело вскочил Илья. — Садись к столу да снимай пальто. Весной вместе в дружине были, а теперь: «вы». — Илья взял из его рук пальто и шапку я сложил их на корзину в углу. — Хочешь вина? Закусывай. Выпей для смелости. Чем это тебя пришибло? Помнишь, в зимовную за кобчиками ходили ребятишками? Тогда ты на самые верхние ветви залазил, не боялся. Ты птенца достаешь, а над головой старые кобцы кружат, норовят долбануть тебя. Сорвался — и всмятку расшибся. Тогда ближе смерть была, а теперь ведь, ты — громобой, побывавший на германском фронте… Выпьем еще по одной, за смелых, за гордых… От этого пьян не будешь: вино легкое — квасок. А ведь я-то в детстве труслив был: меня, бывало, брат топил; захватит за ногу, как овцу, и тащит вглубь, а я воду хлебаю. Это он меня за то, что я далеко от берега не плавал. Помнишь, братень? Теперь я под штыком умею смеяться, а вы в закромах прячетесь. Я не к тому говорю, чтобы обидеть вас, но вам нужно встряхнуться. К чему дорожить трусливой кожей? По-моему: или добиться своего, быть независимым, гордым — или погибнуть. Да, наконец, безоружных, трусливых все бьют, а смелый сам бьет. Взять нашу станицу. Кто с отрядами ушел — жив. Кто остался — или за бойней в навозе гниет, или в погребах прячется, а такие, как вы, до которых очередь еще не дошла, живете — и заживо гниете. От вас завтрашним трупом несет. Так зачем же ждать своей очереди? Не лучше ли поменяться ролями? А ведь бить куда веселей. Эх, да и весело же, когда чувствуешь себя бойцом! Да еще каким бойцом! За новый мир, в котором не будет нищеты и рабства!
— Да что говорить, товарищ Илья, — не выдержал, наконец, гость. — Нешто я отказываюсь? Да я всей душой; детей у меня нет, сирот не останется. Ну, темнота наша. С какого конца начнешь?..
— Ну, вот. Оказывается, напрасно я разводил от сивки-бурки. Теперь к делу. Ты да брат — уже два. Подберите надежных, человек несколько. Создайте ячейку. Достаньте оружие. Как? Очень просто. Вышли, положим, вечером вдвоем на охоту. Нагнали офицера — и чакушей по черепу. Один револьвер есть. Там — у сонного стражника отобрали, там — в квартире у пьяных казаков винтовки забрали. Доставайте — и раздавайте кому следует. А я вас свяжу с Ростовом. Будем высылать вам подпольные газеты, воззвания, распоряжения — и пошла работа. Агитировать, конечно, будете. Если понадобится, — выступите с оружием, или у себя, или в другом месте. Преследовать станут — скроетесь. Ясно?
— Ну, еще бы. Кабы ты знал, как мне весело зараз стало. Вроде как на гору поднялся, и люди подо мной маленькие… Но боятся же ребята! Поверишь — двух слов не скажешь — и бежит от тебя, как ошпаренный. Все этот Рыжик напугал. Вот бы до кого добраться! Я бы его своими…
— Сумейте добраться! — подзадорил, улыбаясь, Илья. — Но я пошутил. Не увлекайтесь личностями. Дело не в Рыжиках. Дело в системе.
Потом стали перебирать товарищей, кого можно привлечь к работе. Илья щедро и уверенно рассыпал советы, как поступать в затруднительных случаях, будто сам был опытным подпольником. А между тем эти мысли приходили ему только теперь впервые.
Гость был в восторге от Ильи, который казался ему неузнаваемо изменившимся за последние годы, умным, ученым, сильным; ведь Илья — революционер-подпольник, а такими становятся, наверно, особенные люди, и он безвольно, с наслаждением подчинялся внушению Ильи.
Три дня побыли ребята в станице, на двух тетрадях изложили программу партии для широкого ознакомления, а на четвертый день, на заре, Георгий пришел к Илье. Подлетели сани, ребята уселись, кони хватили — и понесли.
Илья уже в английском пальто и фуражке — брат обменял, — вид стал приличней. Мать на прощание сунула в карман пачку «донских» — не сумел отказаться.