Смех под штыком
Шрифт:
Вынесли кони ребят на широкую дорогу, уплыла, скрылась в снегах родная станица. Надолго ли покинули? Увидят ли ее? Но они не грустят. Не о смерти, не о муках в застенках думают. Они мечтают, как о любимой девушке, о боях в тылу врага, о славе.
Снова потянулись снежные поля. Скатились в хутор, раскинувшийся в широкой балке. Остановились у медлительного, невеселого казака. Для ребят он — находка. Сели закусить, бутылку вина — на стол, поднесли стакан хозяину — разговорился. Пришел он на побывку с фронта. Верст двести отмахал. Это у них в обычае. Война — не война, а погибель казачеству. Зима пришла, а казаки раздеты. Как летом из дому пошли в чириках да в шерстяных домовязанных чулках — это им и все. А на коне разве так усидишь? От холоду в солому прячутся. Вылезет, постреляет — и опять
— И чего они воюют — не пойму и своей глупой башкой. На хуторе дизентёры завелись. Придут на побывку — и не выгонишь их. Растравит себе что-либо, пойдет на комиссию, ему и дадут отсрочку.
А во дворе у него неприветливо: соломенные крыши плетневых сараев разметало, плетни обветшали, местами пригнулись к земле. Во дворе пусто, заброшено. Да и хатенка у него саманная с обгрызанной крышей.
Отдохнули — покатили дальше.
В Ростове тем временем, с легкой руки Георгия, быстро втянулось и работу с полдюжины курсисток. Они уже раз’ехались в окрестные станицы, на фронты, повезли подпольные газеты, листовки, а одна даже отправилась в Советскую Россию. Но главное — нужно было как-нибудь связаться с Мурлычевым, выручить его. Решено было, как надоумил тот же Георгий, послать в контрразведку «невесту». Но кого? Не подпольницу же? Просилась Леля, но она еврейка, посылать ее туда безнадежно, даже опасно, да и молода уж очень — не давали ей развороту.
Поручили это молоденькой, не связанной с подпольем курсистке Асе. Шла она в контрразведку с горделивым сознанием важности порученного ей дела. Она трепетала от восхищения при мысли, что может спасти товарища — и ужасалась позорного провала затеи.
Пришла в контрразведку, замирая от страха, как бывало в комнату директриссы гимназии. Робко вошла, не смея встретиться глазами с тем ужасным, от кого зависело замучить человека или отпустить на свободу. Нерешительно спросила у приглянувшегося ей пожилого, самого маленького чиновника — наверное, у него большая семья, человек он, видно, старого закала, вырос на подмазках да на подмочках, — так спросила у него нерешительно, и вкрадчиво к тому же: как бы увидать главного, как он у них называется. Тот указал на дверь и сказал, что надо подождать. Стала она ждать, но из этого ничего не получилось. Люди входили, выходили, присматривались почему-то к ней: видимо, у них собачья повадка вкоренилась, на ходу всех обнюхивать, друг или недруг, и к каждому подходить, как к вожделенной жертве. Надоело ей сидеть, решила снова обратиться к «папаше» за помощью. Он, конечно, в очках был и поэтому посмотрел на нее сверх очков, отчего стало казаться, что он по-бычьи хочет ее боднуть. Ей стало страшно от этого взгляда, но она вспомнила про женские хитрости, которые ни один мужчина, если он вообще мужчина, не в состоянии был игнорировать. Хотела она всхлипнуть и попросить, он уже добрыми глазами посмотрел на нее в ожидании, она полезла в ридикюль за платком, чтобы его своевременно поднести к глазам, но дверь открылась, вышел военный и, спросив ее в чем дело, предложил войти. Один план ее рушился, нужно было сгоряча строить другой. Прошла за ним в кабинет.
Холодный, благородного вида военный предложил ей сесть и спросил, чем может служить. Она и в самом деле столько наволновалась в ожидании и так внушила себе, что ей нужно чуть-чуть слезу пустить для полного эффекта, — что и в самом деле в ответ на его слова совершенно искренно всхлипнула. Он засуетился, поднес ей стакан воды, постарался успокоить ее и, наконец, узнал то, что нам было давно известно, что она — невеста Мурлычева и беспокоится о его судьбе. Услышав эту «хамскую» фамилию, он скривился и чуть растерялся: «Эта девушка его невеста?.. Но ведь она так искренно держится!» Снова взяв холодный тон, он в двух-трех словах изложил си суть дела, сказал, что скоро будет суд и он ничем больше полезен быть не может. Свидание же разрешить с ним может, но для этого ей нужно выйти и немного подождать.
Выйдя в комнату, где был бодливый «папаша», она так была довольна полученным разрешением на свидание, так расхрабрилась, что «котелок» ее начал варить во-всю.
Выдали ей вежливо пропуск, вышла. Как рванула от двери! Как из подвала на солнце вырвалась: так легко, весело! Пробежала немного, оглянулась — спутники поодаль, торопятся — шпики! Она — на извозчика, — и они. Она — на трамвай. — и они. Она — в большой магазин, в толпу, а там смелым шагом — в контору, во двор, на другую улицу, — и растаяла, как дым. Прибежала в общежитие, хохочет, аж слезы на глаза выступили; рассказывает со всеми подробностями, как она держалась смело, всех провела, даже всплакнула: не хуже актрисы держалась.
Попробовал бы кто-либо сказать ей, что она, может, и вправду всплакнула — глаза бы выдрала: «Хуже всего, когда героические поступки оценивают иронически со стороны те, которые сами не способны на это».
А они слушают ее завистливо и думают:
«Ах, если бы нам доверили такую важную, рискованную работу».
Мурлычев передал из тюрьмы, куда его перевели, письмо, в котором раскрывал тайну провала. Хозяйка дома, где он жил, знала его, как большевика и десятника боевой дружины завода «Лели», где он работал слесарем. Знала также о том, что он был членом Горсовета. У нее — знакомый, старший надзиратель 7-го участка. Хотела ли она Мурлычеву злой смерти или думала, что его нужно посадить в «холодную» на недельку, одуматься и остепениться, — но она донесла, «как верная долгу гражданка», о том, что Мурлычев, такой-сякой, может, взорвать кого задумал, что-то затевает. А в то время конспирация какая была: дворовый пес, и тот понимал в чем дело и явно равнодушно пропускал гостей к Мурлычеву. Надзиратель проследил, донес по начальству — и дело было сделано.
Ребята постучали в дверь своей квартиры. Им открыл мальчик, сын хозяйки. Впереди, резко шагая, пронесся в свою комнату Илья со свертком подмышкой. За ним торопливо проследовал Георгий. Илья бросил сверток на стол. Разделись.
Из своей комнаты выглянула Анна, улыбаясь поманила их к себе:
— Заходите. Прикройте дверь. Тсс… Хозяйки дома нет, но мальчик…
Георгий поджал живот и, втягивая в себя воздух, таинственно заскрипел утробой, уморительно гримасничая губами:
— А-как-у-вас-тут-все-благо-по…
— Не дурите, — тихо рассмеялась Анна и присела на кровать. — Расскажите о поездке. Что у вас за сальный сверток? — обратилась она к Илье. Тот раскрыл рот, чтоб ответить, но Георгий уже проскрипел:
— Э-то гусь жареный. По-де-шевке ку-пил тухлого.
— Не ври, — обиделся Илья и сел к столу. — Скажите, Анна, как с Мурлычевым?
— Плохо, — весело затрещала Анна. — Посылали Асю в контрразведку. Еле удрала. Только свидание и выпросила. Пробовали подкупать, да люди подворачиваются без влияния — так, лишь бы денег сорвать.
— А мы здорово с’ездили, — вмешался Георгий, перебирая на угловом столике женские безделушки — пудреницу, медвежонка, бантик, флакончики. — Связь установили. Вся станица трезвонит, что большевики приезжали; говорят, значит и красные скоро придут. Илью чуть не захватили. Он — в дом, а вслед — стражник, спрашивает его.
Анна ласково глянула на Илью, тот, вспомнив о своем грубом лице, стыдливо отвернулся:
— Ерунда, просто совпадение… Как у вас дела?
— И хорошо, и плохо. Георгий, — строго улыбаясь бросила тому, — зачем в тумбочку полезли? И к окну не подходите. Сядьте, егоза, — и снова к Илье: — Конспирации нет. Работники все прибавляются, и чуть не каждый знает нас. Без конца — собрания, заседания, а шпики на каждом шагу.