Смена караулов

Бурлак Борис Сергеевич

— От кого это?

— Читай.

Ксения пробежала глазами листок меловой бумаги, исписанный женским почерком, неровно, косо. На ее спокойном крестьянском лице не отразилось ни испуга, ни удивления, однако по мере того, как она вчитывалась в текст, лицо все гуще покрывалось горячими шафрановыми пятнами от висков до подбородка.

— Значит, нашлась… — устало произнесла она незнакомым, упавшим голосом, не глядя на Платона.

Он промолчал.

И Ксения долго молчала, не поднимая головы. Платон подошел к ней, опустил руку на ее плечо. Ксения Андреевна не шелохнулась.

— Как это произошло? — спросила она тем же незнакомым голосом.

Платон рассказал о случайной газетной заметке. Ксения Андреевна горестно покачала головой. Он ждал от нее упреков, что долго держал в секрете

и самую заметку, и свой запрос в Баку, но она сейчас, казалось, не видела его, Платона. Он не мешал ей думать. У них — у Ксении и у Платона — были во многом схожие судьбы, и, наверное, потому слова сейчас были лишними. К тому же Ксения знала почти все о Порошиной: фотография Ульяны всегда висела в рабочей комната Платона. О чем тут еще спрашивать? Ну, а как им жить дальше — решит сам Платон, и никто другой. Пусть решает.

— Когда ты собираешься в Баку? — спросила она, не выдержав этой слишком грузной паузы.

— Поеду в отпуск, тогда и заеду.

— Боже мой, у тебя такая взрослая дочь… старше моего Владлена, — неловко добавила она и разрыдалась.

Он успокаивал ее как мог, однако ему-то самому его нежность казалась теперь половинчатой — при живой Ульяне. Он никогда не понимал тех мужчин, которые могут ласкать то одну, то другую женщину, не испытывая никакого угрызения совести. Платон чувствовал себя сейчас каким-то вором, что ли, пусть и не был виноват ни перед Ксенией, ни перед Ульяной. До чего же скверное, оказывается, это чувство.

Пришел Владлен. Ксения Андреевна как ни в чем не бывало приготовила чай, накрыла стол. Но улыбки у нее сегодня были вымученными. Благо, что Владлен с увлечением говорил о каком-то спектакле, не обращая внимания на плохую игру матери.

Августовская ночь выдалась непогожей, ветреной. Дождь налетал на город короткими напусками и, гулко отбарабанив по крышам, хлестнув в оконные стекла, опять стихал до следующего порыва ветра. Неужели скоро осень? Но ведь там, впереди, еще бабье лето, которое, случается, греет землю весь сентябрь, до утренних заморозков в октябре.

Как ни старалась Ксения Андреевна забыться, уснуть хотя бы на часок, ей не удавалось. А Платон, кажется, заснул крепко. Она чутко вслушивалась в его ровное дыхание, затаившись, чтобы не разбудить каким-нибудь нечаянным движением. «Быть может, ему снится его Ульяна?» — вдруг спрашивала она себя и поспешно глотала слезы, боясь невольного всхлипа. Год за годом, вся жизнь четко рисовалась ей в эту ночь. Когда погиб на минном поле ее Федор, она думала, что посвятит всю жизнь Владлену. Сколько вдов живут для детей. Разве она не сможет? И если бы не встреча с Платоном, сделавшим для нее так много доброго, она, конечно, не вышла бы ни за кого. Сперва ей было просто жаль Платона, кругом одинокого, потерявшего жену на фронте, а потом она привязалась к нему всей душой. Их разделяла внушительная разница в возрасте — одиннадцать лет, зато объединяла общая горечь пережитого, что немало значит для людей, начинающих все сызнова. Ну что ж, эти ее годы не выброшены на ветер: Ксения ни разу не жаловалась на свою судьбу. Однако даже выстраданное счастье, видно, редко бывает сквозным.

Она встала утром раньше всех. Приготовила завтрак. Тщательно оделась, заранее собравшись на работу в областную библиотеку. Платон молча оглядел ее за коротким завтраком: лицо бледное, глаза припухли от бессонницы, но в горячечном взгляде решимость, которой он прежде не замечал.

Провожая его, Ксения Андреевна сказала на лестнице:

— Как бы ты ни поступил, я ко всему готова.

— Негоже нам так сразу и прощаться, — деланно улыбнулся он.

— Я говорю вполне серьезно.

— У нас будет время поговорить, — невесело сказал он и неторопливо зашагал по улице, омытой шумливым ночным дождем.

Платон выбрал окольный путь, чтобы немного побыть одному со своими навязчиво-тревожными мыслями. Он думал сейчас вперемешку — то о Ксении, то о Владлене. Все ли он сделал для них за эти долгие годы? Кажется, все, что мог, не утаивая, не приберегая душевную энергию. Может быть, он и не полностью заменил Владлену погибшего отца, но редко кто со стороны догадывался, что Владлен — его пасынок… В то же время Платон не баловал его, как это делают иные

отчимы, старательно оберегая покой в семье. Платон понимал, что устойчивость второго брака всецело зависит от того, как супруги относятся к приемным детям, и что не каждая мать способна даже в малой степени пренебречь этим ради собственного счастья. Однако если он делал все возможное, чтобы вывести Владлена в люди, прочно поставить на ноги, то — не для самой Ксении, а для ее сына. Потому-то у них и не существовало этой больной проблемы — отношений отчима к пасынку… Только теперь, когда воскресла из мертвых его Ульяна, а вместе с ней и взрослая дочь Виктория, Платон вдруг прямо спросил себя, каким он был отчимом. Но какая она, Вика? И что в ней от матери, что — от отца? И как они встретятся?.. Лишь выйдя на уральскую набережную, спохватился, что незаметно прошел мимо треста. Такого еще не случалось с ним никогда.

ГЛАВА 8

Круглые сутки через весь город натужно тянулись длинные автомобильные обозы к элеваторам. Тут были грузовики каких угодно марок и, судя по номерным знакам, не только местные, но и московские, ленинградские, ярославские, пермские — с самых разных концов России. Кузова густо пропыленных машин зачехлены брезентами, как РС — гвардейские минометы на марше. Степной город на исходе лета действительно становится похожим на прифронтовой: в газетах чуть ли не ежедневно мелькают сводки о победах южноуральцев. И кто из них, спеша утром на работу, не приостановится на минутку около вывешенной на центральной площади огромной карты области, где помечаются флажками все новые районы, выходящие на передний край страды. Такое пристрастие горожан к сельским будням имеет свою давнюю историю, когда сотворение Нового мира начиналось с битвы за хлеб — и в ней Южный Урал был ударной силой. Еще в гражданскую войну отсюда отправлялись железнодорожные летучки с бесценной мукой тонкого помола, которым уступали дорогу воинские эшелоны, даже бронепоезда. В те годы губерния делилась с пролетарским Питером и Москвой последним куском хлеба. А в Отечественную область кормила добрую сотню линейных дивизий действующей армии. Не потому ли и теперь весомая доля этой области в продовольственном балансе государства ценится выше ее легированной стали, меди, никеля, нефти, газа. Не часто такое случается, чтобы и уникальные металлургические комбинаты, поднявшиеся тут сравнительно недавно, оказывались в тени пристанционных элеваторов.

Нечаев стоял у настежь открытого окна, провожая взглядом очередной автопоезд, который сейчас, ранним утром, шел через перекресток на красный свет. Впрочем, и в самый разгар уличного движения водители уборочных грузовиков пользовались в городе особыми привилегиями. Город ничего не жалел ради успеха жатвы: тысячи рабочих выезжали в дальние районы, пусть и туговато приходилось на заводах тем, кто оставался в наполовину изреженных бригадах. Но труднее всего, наверное, было строителям — для них осень не менее горячая пора, а тут еще надо помогать деревне.

На днях на бюро обкома обсуждался вопрос жилищного строительства, вроде бы со скидкой для Нечаева, пока он еще зеленый новичок на посту первого секретаря горкома. Однако чем дальше, тем меньше будет ему скидок. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Взялся? Как будто в партии выбирают воз полегче. Какой дадут, такой и тяни, не жалуясь на перегрузку.

Любой труд имеет свои видимые границы. Труд партийного работника, независимо от его масштаба, универсален, как сама жизнь. Оно, кажется, достаточно быть энергичным инженером, чтобы потянуть горкомовские дела; или если ты ученый-агроном, то уж и вовсе по плечу сельский райком партии. Да сколько их, талантливых инженеров и агрономов, оказывалось на поверку беспомощными секретарями! Недаром говорят, что партийная работа — то же человековедение. Но секретарь, в отличие от романиста, должен прямо, непосредственно влиять на судьбы реальных людей. А для этого следует осторожно пользоваться властью, быть трезвым политиком, объективно оценивающим ход жизни, волевым, бескорыстным, лишенным всякого тщеславия… «Ого, сколько требуется от тебя, дорогой товарищ!» — подумал Нечаев, поймав себя на том, что невольно повторяет воеводинские мысли, как-то высказанные им вслух.