Смерть Богов (Юлиан Отступник)
Шрифт:
При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто мальчик мог услышать:
– Иерофант сказал, что ребенок не сын человека а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда она спала внутри храма. – Видишь, как он прекрасен?
– Глухонемой – сын бога? – проговорил император с удивлением.
– Что же? – возразил Горгий. – Если бы в такие времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухонемым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь, как он худ и бледен…
– Кто знает? – прошептал
Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором, поцеловал ее.
Юлиан вздрогнул.
– Сын мой! – произнес старичок с торжественной и радостной улыбкой, – да помилуют тебя олимпийцы! – ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заставал его одного в храме; сидит по целым часам перед изваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с богом…
Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от них.
Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встряхнулся и проговорил:
– Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко. Пора жертву приносить. Пойдем.
– Подожди, старик, – молвил император, – я хотел спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август Юлиан задумал восстановить почитание древних богов?
– Как не слышать! – жрец покачал головой и махнул рукой. – Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое. Я говорю тебе: кончено!
– Ты веришь в богов, – возразил Юлиан: – разве могут олимпийцы покинуть людей навсегда?
Старик тяжело вздохнул и опустил голову.
– Сын мой, – проговорил он, наконец, – ты молод, хотя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были черными, и молодые девушки засматривались на меня, помню однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные. И я подумал: вот где живут боги! – и умилился душою. Но на том же корабле был некий старец, злой шутник, который называл себя эпикурейцем. Он указал на гору и молвил: «Друзья, много лет прошло с тех пор, как путешественники взошли на вершину Олимпа. Они увидели что это самая обыкновенная гора, точь-в-точь такая же, как другие: там нет ничего, кроме снега, льда и камня». Так он молвил, и слово его глубоко запало мне в сердце и я вспоминаю его всю жизнь…
Император улыбнулся:
– Старик, вера твоя детская. Если нет богов на Олимпе, почему бы не быть им выше, в царстве вечных Идей, в царстве духовного Света?
Горгий еще ниже опустил голову и безнадежно почесал себе маковку.
– Так-то оно так… А все же – кончено. Опустел Олимп!
Юлиан посмотрел на него молча, с удивлением.
– Видишь
– Ты думаешь, Горгий, что род человеческий должен погибнуть?
Жрец покачал головой:
– О-хо-хо, сын мой, – да спасут тебя олимпийцы! – все пошло на убыль, все – на ущерб. Земля стареет. Реки текут медленнее. Цветы весной уже не так благоухают. Недавно рассказывал мне старый корабельщик, что, подъезжая к Сицилии, теперь нельзя уже видеть Этну с моря на таком расстоянии, как прежде: воздух сделался гуще, темнее; солнце потускнело… Кончина мира приближается…
– Скажи мне, Горгий, на твоей памяти были лучшие времена?
Старик оживился, и глаза его загорелись огнем воспоминаний:
– Как приехал я сюда, в первые годы Константина кесаря, – проговорил он радостно, – еще великие панегирии совершались ежегодно в честь Аполлона. Сколько влюбленных юношей и дев собиралось в эту рощу! И как луна сияла, как пахли кипарисы, как пели соловьи! Когда их песни замирали, воздух трепетал от ночных поцелуев и вздохов любви, как от шелеста невидимых крыльев… Вот какие это были времена!
Он умолк в печальном раздумьи.
В это мгновение из-за деревьев явственно донеслись унылые звуки церковного пения.
– Что это? – произнес Юлиан.
– Монахи: каждый день молятся над костями мертвого галилеянина…
– Как, мертвый галилеянин – здесь, в заповедной роще Аполлона?
– Да. Они называют его мучеником Вавилою. Тому уже лет десять, брат императора Юлиана, цезарь Галл перенес из Антиохии мертвые кости Вавилы в Дафнийскую рощу и построил пышную гробницу. С тех пор умолкли пророчества: храм осквернен, и бог удалился…
– Кощунство! – воскликнул император.
– В этот самый год, – продолжал старик, – у девственной сивиллы Диотимы родился глухонемой сын, что было недобрым знамением. Воды Кастальского источника заваленные камнем, оскудели и потеряли силу пророческую. Не иссякает один лишь священный родник, называется он Слезы Солнца, видишь там, где теперь сидит мой мальчик. Капля за каплей струится из мшистого камня. Говорят, что Гелиос плачет о нимфе, превращенной в лавр… Эвфорион проводит здесь целые дни.
Юлиан оглянулся. Перед мшистым камнем мальчик сидел неподвижно и, подставив ладонь, собирал в нее падавшие капли. Луч солнца проник сквозь лавры, и медленные слезы сверкали в нем, чистые, тихие. Тени странно шевелились; и Юлиану вдруг почудилось, что два прозрачных крыла трепещут за спиной мальчика, прекрасного, как бог; он был так бледен, так печален и прекрасен, что император подумал: «это – сам Эрос, маленький, древний бог любви, больной и умирающий в наш век галилейского уныния. Он собирает последние слезы любви, слезы бога о Дафне, погибшей красоте».