Смерть Богов (Юлиан Отступник)
Шрифт:
Юлиан смотрел неподвижным взором на огонь. Он хотел что-то приказать легионерам, но только вырвал меч из ножен, вздернул коня на дыбы и прошептал, стиснув зубы в бессильной ярости:
– Мерзавцы, мерзавцы!..
Вдали послышался рев толпы. Он вспомнил, что позади храма – сокровищница с богослужебной утварью, и у него мелькнула мысль, что галилеяне грабят святыню. Он сделал знак и бросился с воинами в ту сторону. На пути их остановило печальное шествие.
Несколько римских стражей, должно быть, только что подоспевших из ближайшего селения Дафнэ, несли на руках носилки.
–
– Галилеяне побили камнями жреца Горгия, – отвечали римляне.
– А сокровищница?
– Цела. Жрец заслонил дверь, стоя на пороге, и не дал осквернить святыню. Не сдвинулся с места, пока не свалился, пораженный в голову камнем. Потом убили мальчика. Галилейская чернь, растоптав их, вломилась бы в дверь но мы пришли и разогнали толпу.
– Жив? – спросил Юлиан.
– Едва дышит.
Император соскочил с коня. Носилки тихонько опустили. Он подошел, наклонился и осторожно откинул край знакомой, запачканной хламиды жреца, покрывавшей оба тела.
На подстилке из свежих лавровых ветвей лежал старик: глаза были закрыты; грудь подымалась медленно. В сердце Юлиана проникла жалость, когда он взглянул на этот красный нос пьяницы, который казался ему недавно таким непристойным, – когда вспомнил тощего гуся в лозниковой корзине, последнюю жертву Аполлону. На пушистых, белых как снег, волосах выступили капли крови, и острые черные листья лавра сплелись венцом над головой жреца.
Рядом, на тех же носилках, покоилось маленькое тело Эвфориона. Лицо, покрытое мертвенной бледностью, было еще прекраснее, чем живое; на спутанных золотистых волосах алели кровавые капли; прислонившись щекою к руке; он как будто дремал легким сном. Юлиан подумал:
«Таким и должен быть Эрос, сын богини любви, побитый камнями галилеян».
И римский император благоговейно опустился на колени перед мучеником олимпийских богов. Несмотря на гибель храма, несмотря на бессмысленное торжество черни Юлиан чувствовал присутствие Бога в той смерти. Сердце его смягчилось, даже ненависть исчезла. Со слезами умиления наклонился он и поцеловал руку святого старика.
Умирающий открыл глаза:
– Где мальчик? – спросил он тихо.
Юлиан осторожно положил руку его на золотые кудри Эвфориона.
– Здесь рядом с тобою.
– Жив? – спрашивал Горгий, прикасаясь к волосам ребенка с последнею лаской.
Он был так слаб, что не мог повернуть к нему голову. Юлиан не имел духа открыть истину умирающему. Жрец обратил к императору взор, полный мольбы.
– Кесарь тебе поручаю его. Не покидай…
– Будь спокоен, я сделаю все, что могу, для твоего мальчика.
Так принял Юлиан на свое попечение того, кому и римский кесарь не мог больше сделать ни добра, ни зла.
Горгий не подымал своей коченеющей руки с кудрей Эвфориона. Вдруг лицо его оживилось, он хотел что-то сказать, но пролепетал бессвязно:
– Вот они! вот они… Я так и знал… Радуйтесь!..
Он взглянул перед собой широко открытыми глазами, вздохнул, остановился на половине вздоха, и взор его померк.
Юлиан закрыл лицо усопшему. Вдруг торжественные звуки церковного пения грянули. Император оглянулся и увидел: по главной кипарисовой аллее тянулось шествие,
«Облако и мрак окрест Его», – заглушая свист ветра, гул пожара, летела торжествующая песнь галилеян к небу освещенному заревом. – «Облако и мрак окрест Его».
«Пред Ним идет огонь и вокруг попаляет врагов Его».
«Горы, как воск, тают от лица Господа, от лица Господа всей земли».
И Юлиан побледнел, услышав, какая дерзость и ликование звучали в последнем возгласе:
«Да постыдятся служащие истуканам, хвалящиеся идолами. Поклонитесь пред Ним все боги!»
Он вскочил на коня, обнажил меч и воскликнул:
– Солдаты, за мной!
Хотел броситься в середину толпы, разогнать чернь опрокинуть раку с мощами и разметать мертвые кости. Но чья-то рука схватила коня его за повод.
– Прочь! – закричал он в ярости и уже поднял меч, чтобы ударить, но в то же мгновение рука его опустилась: пред ним был мудрый старик, с печальным и спокойным лицом, Саллюстий Секунд, вовремя подоспевший из Антиохии.
– Кесарь! Не нападай на безоружных. Опомнись!..
Юлиан вложил меч в ножны.
Медный шлем давил и жег ему голову, как раскаленный. Сорвав его и бросив на землю, он вытер крупные капли пота. Потом один, без воинов, с обнаженной головой подъехал к толпе и остановил шествие мановением рук.
Все узнали его. Пение умолкло.
– Антиохийцы! – произнес Юлиан почти спокойно, сдерживая себя страшным усилием воли. – Знайте: мятежники и поджигатели Аполлонова храма будут наказаны без пощады. Вы смеетесь над моим милосердием – посмотрим, как посмеетесь вы над моим гневом. Римский август мог бы стереть с лица земли город ваш так, чтобы люди забыли о Великой Антиохии. Но вот, я только ухожу от вас. Я выступаю в поход против персов. Если боги судили мне вернуться победителем, – горе вам, мятежники! Горе Тебе, плотников Сын, Назареянин!..
Он простер меч над толпой.
Вдруг показалось ему, что странный, как будто нечеловеческий, голос проговорил за ним явственно:
– Гроб тебе готовит Назареянин, плотников Сын.
Юлиан вздрогнул, обернулся, но никого не увидел. Он провел рукой по лицу.
– Что это? Или мне почудилось? – сказал он чуть слышно и рассеянно.
В это мгновение, внутри пылавшего храма, раздался оглушительный треск – часть деревянной крыши рухнула прямо на исполинское изваяние Аполлона. Кумир упал с подножья; золотая чаша, которой он творил вечное возлияние Матери-Земле, жалобно зазвенела. Искры огненным снопом взлетели к тучам. Стройная колонна в портике пошатнулась, и коринфская капитель, с нежною прелестью в самом разрушении, как белая лилия с надломленного стебля, склонилась и упала на землю. Юлиану казалось что весь пылающий храм, обрушившись, задавит его.