Смерть экзекутора
Шрифт:
Генри убирался, а она сидела в горячей воде, а вода текла и текла… Легла на бок, обняла колени. Вяло просочилась мысль, что могла бы утопиться, но к чему? Очередная бессмыслица.
Сконцентрировала взгляд на своем отражении в зеркальной стенке. Игрушечка. Оленьи заплаканные глазки, пухлый ротик с фигурной верхней губой. Из ночных кошмаров выплыла одуловатая морда гайдерского прихвостня и заместила её лицо.
Крошка высунула кончик языка и медленно облизала губы, повторяя жест того урода, который в гаремном саду убивал Хакисс. Втянула воздух уголком рта. Какое знаменательное отличие — слюни у неё пока не текут.
Крис поселил прихвостня рядом с собой, но
Но в этом всё равно есть что-то демонстративно-неестественное.
Сколько там убил этот прихвостень? Человек двадцать невиновных?
Экзекутор убил больше, но виноватых…
В чем виноват экзекутор… Почему ей так мерзко? Почему она словно погасла? Состояние безнадежного ожидания. Чего она ждет? В древности была такая казнь — похоронить человека заживо. Но светлейший Бог, живущий с нами, сделал ненужными подобные жестокости. Он изобрел ошейник. Куратор наденет ошейник на обуреваемого неразумными поступками человека, и ошейник, поймав шкодливые мысли, пошлет импульс прямо в мозг нарушителя. А когда у человека не останется нехороших мыслей, и дознаватель не найдет нехороших желаний даже в самых потаенных глубинах личности, то куратор снимет ошейник, и обновленный человек снова вернется в равноправное общество.
На самом деле ошейник — дело бледных ручек научной подруги императора, регента Джул. Но ажлисс не выделяют изобретателя. Все свершается по воле Джи. А люди могут его благодарить, вознося молитвы в храмах и тратя свои деньги на поминальные кольца. Всё равно всё пойдет во благо всего человечества.
Для ажлисс, сорвавшихся с ровной дороги благодетельной и долгой жизни, есть маленькое ручное пугало или бесценный подарочек — экзекутор Императора нашего Джи.
Что делать экзекутору, когда его посещают нехорошие мысли? Экзекутор может уповать только на Императора, который справедливо и крепко держит свое верное орудие. И оружие.
— Я принес обед: креветки и рис, — Генри открыл душ и выключил воду. — Никакого мяса, как ты и любишь.
— Заткнись, — прошипела Элиз и проглотилила приступ тошноты. Даже слышать о мясе было гнусно. «Любишь!» Она просто не в силах есть мясо минимум декаду. Села, стряхивая кровавые видения.
Генри вытащил и осушил её, как маленького ребенка. Экзекутор запихнула в себя еду, и физический голод утих. Но что теперь делать с моральной тоской, которая давила хуже камня на шее, тянула за сердце?
Было холодно. Элиз стащила одеяло и забилась в глухой угол у шкафа, замотавшись в мохнатую ткань. Ей полагается отпуск. Может делать что хочет, а она ничего не хочет…
Генри бесшумно исчез, зная, что в такое время экзекутор не выносит ничьего присутствия.
Открылись двери.
Элиз дернулась и сжалась — Джи.
Джи молча разделся, сложил одежду на тахту. Подошел и перенес слабо протестующую Крошку на кровать. Обнял всем телом, прижав к себе спиной.
— Тебе надо выспаться.
«Мне надо умереть. Зачем ты сделал это со мной?» — Крошка закрыла глаза.
— Кто-то должен это делать. А ты для этой работы подходишь. Ты живо реагируешь и даже записи твоих эмоций полезны для Империи.
— Я не хочу…
— Это неважно. Ты можешь, и поэтому делаешь то, что можешь. Для всех. Ты напугала тех, кому мало хорошего для убеждения. И при этом ты не сильно мучалась, а даже получила удовольствие.
— Мне плохо, — Крошка всхлипнула.
— Но человечество живет. Счастливо живёт. А я стараюсь, чтобы и тебе было максимально хорошо. Многие перед тобой просто сошли с ума
— Но я не хочу! — Крошка заплакала.
— Тш-ш-ш… Я усыплю тебя, хорошо?
— Зачем ты сделал из меня это?
— Нет, — Джи растворил Крошку в нежности и она, покинув свое тело, плавала маленьким невидимым облачком в его мыслях. — Я не мог сделать нечто из ничего. На самом деле — ты сама. Я просто дал тебе свободу. Я создал все условия, чтобы у тебя не было пустых раздумий: права ты или нет. Это решают другие. Ты же можешь жить чисто и без сомнений. Наслаждаться жизнью, получать эмоции и удовольствие. Почему ты мучаешься? Тебе просто нравится быть несчастной. Я сделал для тебя всё, ты моя Крошка…
— Я ненавижу ажлисс. Ты отобрал у меня всё. Даже имя…
— Нет, если бы ты не хотела, ты бы не делала. Никто не в силах заставить человека делать что-то против его воли. Я уже давно не управляю тобой. Только впускаю в свое сознание вот так, как сейчас.
— Я не хочу так жить…
— У тебя есть долг и присяга. Кто, если не ты? Спи, Крошка, — Джи усмехнулся и прижал экзекутора, целуя её в висок и усыпляя. — Ты отдохнешь, и всё будет хорошо…
Глава 24. Последний разговор
Свеча одна со мной скучает.
Свеча горит, душа пылает.
Мой день как ночь, а ночь везде.
Душа пылает в темноте.
Горит без света, без тепла.
Одна, неслышна и безмолвна,
Кричать не может — не вольна,
А говорить не научилась…
Элиз сидела в парке у круглосуточного клуба и убивала время. В кафешке через дорогу тихо играла музыка. Слова песни, не затрагивая понимание, скользили фоном. Крошка ждала, когда у Сергея кончится работа и он придет на встречу. Выкармливала и лелеяла росточек ожидания, проклевывавшегося и начинавшего распускать щекотливые листочки в его сердце. Всё напрасно.
Утром прошел дождь, и воздух был пропитал водой, запахом мокрой травы и прелых листьев. Хотя какие листья в вычищенном до последнего уголка парке? Но запах гниения просто преследовал. Чтобы не сидеть просто так, она взял большой бокал воды со льдом и кофе в греющейся кружке. Потихоньку посасывала то одно то другое, разглядывая людей. За углом витой ограды клуба возвышались ворота детского городка. По воротам ползали и прыгали искусственные лемуры и змеи, привлекая посетителей.
Разнокалиберные мамки с детьми повыползали на поверхность, как червяки после ливня. Среди мамаш Элиз зацепилась взглядом за одинокого папашу. В отличие от одетых в вызывающие расцветки мамочек, молодой отец смотрелся тускло. Некрасивый и костлявый, с длинным и унылым носом, папка никогда бы не привлек её внимание, если бы Элиз не увидела с какой трепетной нежностью он обращается со своей двухлетней дочкой. Вот девочка была одета по традиции всех безумных мамаш: оборочки, рюшечки и горящие оптимизмом краски. Отец склонялся к ребенку, как истово верящий к алтарю. Элиз, неожиданно для себя сгрызаемая завистью, подсоединилась к сознанию отца и чуть не захлебнулась в океане любви, омывавшем все сознание человека. И обожженным мотыльком, подлетевшим слишком близко к острому пламени свечи; осенним засохшим листком, оторванным от родного дерева, Элиз метнулась вон. Как устыдившийся неопытный воришка, вдруг забоявшийся наследить в храме чистой любви, выползла из чужого сознания. Слезы набежали, и Элиз закинула голову, разглядывая небо. Вздохнула и оглянулась. Сергею еще рано. Слёз уже не было.